куда. И за ту, и за ту, и за туйскую гороньку-подгороньку!

Ну, в самом деле. Не преть же молчаком на солнцежоге поплечь (рядом) с непутёвой бабкой. Сидит спит!

А с другого боку заверни, так рыбалку навроде и неспособно, вовсе не рука кидать. И тогда гуляйка таки возвращается ко мне. Крадливо подбирается на одних пальчиках.

Садится побочь (сбоку).

Будкая, я всё это слышу. Отчего совсем и просыпаюсь.

— Бабаля! — покорливо вшёпот выговаривает дерзостник. — Что ж у нас не клюёт?

— А кто, гулёка, видал?.. Клюёт… Не клюёт… — злобствую я на своё сидячее спаньё — ну срамота! — и на его овражные прохлаждения.

Однако ж строю с какой-то стати вид, что про отлучку отрошника[198] и не догадываюсь.

— Хотеньки одна малюсявая рыбонька подвесилась? — тоскливо вздёргивает скитун обе пустые удочки. И свою, и мою. — Ни одна… Ни однашенька…

— А что, неуковырный[199], рыба дурей всех? Ну нараде чего вешаться ей к тебе на крюк? Житуха крута?

Он чуть не плачет.

— Ну хоть ба самая размаленькая! Во таку-у-усенькая! — молебно сложил вплоть указательные пальчонки.

— Хых, маленька… Знамо, и маленька рыбка лучше большого таракана. Сиди, ветрохват, да лови! А то иде ты, самопёрец[200], колобобил? Кинься так — семи собаками не сыскать! Иде тебя, Шалтай Болтаевич, купоросные азиатцы гоняли?

Бегляк покаянно уронил горький взгляд в воду.

Близкие слёзы вот-вот потопно ливанут из недр наружу.

Будь моя сила, я б безвидно нырнула, подвесила ему на удочку какую пустяковину вроде головчака и подёргала б приветно. Только не кисни!

Но я не волховка.

Голова, как у вола. А всё, вишь, мала. Глупа.

Я только то и могу дать, что у меня в сумке.

— Избегался, неработель?[201] — ворухнулась я и правски, основательно подправила удочки. Рыба бегает полуводой, посередь глубины. — Хлебка с рыбкой пожуёшь?

— Аха-а!.. — зацветает одуванчик. — А рыбонька игде?

— Всё на местах на своих. Хлеб, — подаю ему, — у тебя в руке. А рыбка в реке. Ешь вприглядку.

И глуподуро усмехаюсь.

За компанию улыбка подживила и его.

— Давай, миклухо-маклай, собирайся обратки. А то дождяра наскочит.

— Откуда?

— У нас не клюёт? Не клюёт. А рыба не клюёт — к дождю. Да и, по примете, живую рыбу домой таскать — не станет ловиться. Ну зачем нам такой перебор?

— Бабунюшка! — чиликает мой воробеюшка. — А ночком[202] рыбке в речке не страшно?

— Эт ты рыбку спытай, — затягиваю я паутиной ответ.

— Бабаль, — не утихомиривается озорун, — а чего это рыбка нашу кокурку не берёт? А?

— Да у неё, пра, ноне свой хлебушко повёлся. Сыта на сверхосытку…

— А у рыбки что, своя столовка?

— Факт, не твоя. Убрала свой хлебушко да и спит себе в печарке[203] под бережком. Айдаюшки и мы, Мишута, себе на отдых.

А дома шутя, шутя да в шестое лето парнишка-хват и свяжи катетку, простенький платочек машечкой[204]. Зубечики, правда, я сама вязала. Двухлетней сестрёнке Гале (буду жива и её научу) на день рождения подарил. Под шапочкой носит.

Ой да ну… Растрещалась, как сорока к непогодице.

Что насказала про себя — это от большого дерева одна только веточка…

Открылась дверь, вошла сестра. Подивилась:

— А здесь что? ООН заседает? Хватит. Ходячие! В столовку на ужин!

Утром доктор с обходом застал меня за вязаньем.

Сидела я вязала. И подслушивала радио. Со стены лопотало.

Выступал кумедный задышливый генсек:

— Фсе на… ши… тру… тру… тру-дя-щи-е-ся сиськимасиськи дружно идут на… на… на… гавно…

Всех так и опахнуло морозью.

Обход конфузно уставился на меня.

Будто это я проквакала.

А генсек тем временем дважды надёжно передохнул и с горячего разгону всем назло почти правильно отчитал то, что ему там понаписали:

— Усе наши тру-дя-щи-еся сис…тема…тицки дружно идут нога у ногу…

Ну, куда почапали те трудяги, уже никого в палате не интересовало. Вся комната крепко обрадовалась успеху вождя. Пускай и с третьей разбежки, а таки «бровеносец в потёмках» сам выскочил из дерьма!

Ой да ну!

А вообще жалко Лёлика.

Душевно жевал язык, когда выступал.

То ли мне прислышалось, то ли и в сам деле кто в обходной свите в смехе пожелал:

«Этого генчудика с бетонной челюстью давно пора на целине похоронить, малой землёй присыпать, чтоб не возрождался».

Профессор мне улыбнулся, хорошо так улыбнулся в развалистые усы. Отчего они хитрюще так разъехались.

— Ну, как мы себя чувствуем? — сымает вежливый спрос.

— Вижу, вы себя недурно чувствуете. Мне тоже грех жалиться.

— Вот это ответ! — выставил он палец.

— Да, доктор, — кладу подтверждение. — Знаете, лучше. Может, это оттого, что разуважили вот бабий каприз?

— Может, и оттого, — уклончиво, надвое так, с усмешечкой откликается.

Взялся мой профессор с живинкой разглядывать мою работушку. Смотрел, смотрел…

Скачнуло моего избавителя на пенье.

Промурлыкал прилиплую, как слюна, куплетину из хулиганистого врачейского гимна «Тяжело в лечении — легко в раю!» и со вздохом рапортует:

— Мда!

— Какой вы нарéчистой! — отстегнула я с солькой.

Шпильку мою он пустил мимо уха.

Серьёзно тако докладывает:

— Конечно, я не какой там спецок от культуры… Хотя я ни на ноготь не смыслю в Вашем деле, всё ж скажу. И паутинка у Вас на плечах, и то, что под спицами сейчас растёт, — это, если хотите, застывший божественный восторг!

— Ну-у-у, — оконфузилась я. — По части восторга, доктор, у вас полный перехлёст.

— Скорее, недохлёст, Анна Фёдоровна. Своими ж знатными платками Вы заработали державе золота столько, сколько сами весите!

— Это кто Вам такущую справчонку нарисовал?

— Платок, — ломит далей своё, будто я и не подпихивала ему вопросца, — сам по себе уже ценность не только материальная, но и духовная. Да плюс — это Вы и не подумали на счёты положить — вязанье как таковое. Вязанье Ваше — прекраснейшее лекарство! Именно! Лекарство! А не каприз, как Вы изволили квалифицировать. Если Вы за вязаньем не забываете вовсе, так (это уже точно!) не ахти эсколько думаете о болячках. Думаете всё больше о деле. Так что в оптимистическом духе вяжите на здоровье и дальше!

— Да куда ж я денусь, доктор? Буду вязать. Я на этом зубы съела.

И — поехали с орехами! — и пошла, и пошла, и пошла бабка в гору.

Вскорости прикончила я платок.

Хорошо связала. Без расколов. Оно вроде и ясно. Жёлтинцы ж «ландышей» не вяжут!

Узор слился крупный, глазастый, яркий.

Ну, думаю, раз я не померла, раз одиножды спас платок, так спасёт и ещё. Отживу ещё сто лет. А то, что жила, мимо.

Не в зачёт.

Выписали меня из врачебницы.

Вышла я на майскую улицу…

Не только света, что было в больничном окошке.

На улице