Франц Карлович время от времени за плохую работу выгонял, и тот пил всю зиму, а весной приходил управляющему в ноги кланяться и обратно на работу взять его просил. Теперь он в местном Совете за главного. Одна радость – работу в Совете делает так же лениво, как всё прочее, может, поэтому их еще не выгнали из большого дома и всё оставшееся не отобрали.

С едой совсем плохо.

В один из первых майских дней Анна запрягает старую клячу Маркизу, и вместе с Саввой они едут за перевал в Верхнее селение, которое проезжали, когда последний раз со станции ехали осенью 1917-го в имение, она на сносях еще была.

Бывшие материнские земли. Отцы и деды здешних крестьян были крепостными не только матери, но и бабки. После землю внаём брали, осенью всегда расплачивались. И управляющий Франц Карлович следил, чтобы и семена на посев были, и работы по новой аграрной технологии велись, и уговаривал мать нужные механизмы закупать.

Теперь вокруг пустые поля. Механизмы, купленные три года назад матерью за большие деньги, стоят под открытым небом, ржавеют. Ни Франца Карловича, ни механиков, кто в этих механизмах понимает, никого не осталось. Матери крестьяне еще с осени должны остались.

Доехали быстро, дорогу Анна запомнила. Сколько раз верхом на Агате на перевал поднималась. От Саввы помощи мало, поймал нужный ему свет, рисует что-то в своем альбоме. Анна сама находит хромого Семёна, с которым мать на покосе разговаривала.

Семён сетует, семян нет, всё забрали. Сеять нечего.

– Немчура попервой все амбары зачистила. Апосля красные всё попрятанное нашли, реквизовали. Панкрат, староста, немцем вашим назначенный, ничо им поперек не сказал, ирод окаянный, простите, Христа ради, барышня! Хучь бы как растолковал что зимой жрать будем, если тепереча сеять неча!

– Сын ваш где? Игнат, кажется.

Анна в отличие от матери на «ты» с крестьянами не переходит. Всё еще не хозяйка, а дочка хозяйская. Да и землю их то одна, то другая власть своей объявляет. Вместе бы теперь выжить и крестьянам, и им с девочками.

Игнат из дома выходит. Уже не кланяется, но голову склоняет. Полтора года прошло. Подрос, больше не ребенок.

– Ему бы учиться, он бы и в механизмах разбираться начал! – говорит Анна больше себе самой. Взгляд у парня смышленый, но кто ж его теперь научит?

– Это просто, – неожиданно отрывается от своих рисунков Савва. – Могу показать, как механизм работает, система не сложная. И ржавчину вывести можно. Только вам керосина достать надо. Без керосина работать не будет.

– Есть керосин, есть! От немцев бочка осталась! Когда отходили, забрать не успели, а красные пока, слава господи, не надыбали! – радостно тараторит Семён. – Ты слухай, Игнатий! Внимательно слухай, что грят тебе. Штоб всё кумекал! Штоб сам таки мог!

– Уже кумекаю! Чо там кумекать-та!

Двое мальчишек, тот, что постарше – в роли учителя, помладше – в роли понятливого ученика, в нужной в хозяйстве «механизме» разбираются быстро. Савва показывает Игнату, как работает двигатель, куда керосин заливать, что подкрутить, где смазать, что отпустить, чтобы не стучало. И Игнат уже может сам вести «механизму» в поле.

– Откуда ты это знаешь, Савва?! – удивляется Анна. Думала, только бабочки и рисуночки в его голове, и вдруг в технике понимает.

– Обычные законы механики. Ничего сложного, – пожимает плечами племянник мужа. Долго оттирает руки и снова берется за свои рисунки, «пока свет не ушел».

– Ох, барышня, Анна Львовна! Спасительница. – Семён низко кланяется. – Теперяча признаюсь, сбрехал чутка. Но раз вы до нас такие добрые и механизму наладить Игнатия обучили, то покаюсь. Малешко семян было. Посеялись мы на одно поле. Авось, сберем урожай. И долю барыни Софии Егорьевны за тот год, что должные, всю вам возвернем.

– А как теленок, что позапрошлой осенью видели? Жив? Или это была телочка?

Анна вспоминает пасторальную картинку осени семнадцатого года – мать на поле с добротно одетыми крестьянами, корова рядом пасется с теленком, которому два дня от роду. И как страшно ей тогда стало, что и этот теленок пойдет на куртки комиссарам.

– Тёлочка! Лушка. Жива, паскуда. Доиться никак не хочет, теленочка первого месяца два как принесла, так едва тот выжил, соседская корова выкармливала. А Лушка Маруську ишо слухала, а как Маруська зимою в город на заработки подалась, так никак! Пошти не даёть молока.

«“Пошти” – это хоть что-то, – думает Анна. – Пока еще Семён урожай соберет и долг вернет. Девочек кормить чем-то надо».

Уговариваются с Семёном, что в счет неоплаченного матери с осени долга Анна заберет с собой в имение ту самую корову Лушку, которую она про себя по-прежнему называет телочкой. У крестьянина с семьей останется еще старая корова, та, что Лушку принесла, и новый теленок. Бог даст, и Лушка у них в имении раздоится.

Так и спускаются с перевала. Там, где прежде Анна грациозно скакала на своем чистопородном Агате, едут теперь с Саввой в разбитой повозке на старой кляче Маркизе. Сзади упирается и громко мычит Лушка.

Девочки Лушке радуются, ходят вокруг, оглаживают. Сдерживают Антипку, который на новую постоялицу бывшей конюшни – больше разместить корову негде – рычит.

– Нельзя, Антипка! Нельзя! – держит волка Олюшка. – Это Лушка! Мама сказала: Лушка – кормилица! Рычать на нее нельзя, иначе молока не даст.

Нянька Никитична показывает, как доить. Рукам Анны всё непривычно: и коровье вымя, и мозоли, сразу проступившие на пальцах, и норовящая боднуть ее Лушка.

– Ты, диточка, лаской бери, лаской! – учит нянька. – Лаской оно с кажным сподобнее.

Анна плакать готова: Лушка не доится, жидкие струйки молока в разные стороны летят, в ведро никак не попадают. Антипка уже не рычит, садится рядом, следит за струйками. Корова, почуяв запах волка, дергается, бьет копытом, чуть-чуть по голове Анне не попадает. Но привязанная стоит, деваться некуда. Анна снова и снова повторяет свои попытки «взять Лушку лаской».

– Не бойся, Лушенька! Не бойся, девочка! Антип Второй хоть и волк, но он наш волк, свой, домашний! И ты девочка теперь наша, домашняя. Подожди, Лушка! Подожди, моя хорошая! Нам молоко нужно! Тебя, когда ты была маленькая, мама-корова кормила. И дочкам моим очень нужно молоко! Без него нам не выжить! Ты дашь нам молока, мы купим тебе корм, и всем хорошо будет!

Тонкие струйки ударяются о дно пустого ведра. Антипка внимательно смотрит, приготовился к прыжку, не кинулся бы на Лушку!

– Антипушка! Нельзя, мальчик! Нельзя! Лушка не мясо. Лушка нам молока даст! Ты молоко не любишь, но нам без него теперь никак.

Антип сидит,