Монахи уже обошли их, теперь они стоят впереди своей бывшей линии обороны. Я цепляюсь за чуть не ускользнувшую мысль. Послушники. Все мертвы. Хотя нет, один, кажется еще жив, только без сознания. У него пробито левое плечо, он отключился от боли мгновенно, прямо в бою. Кровь и не думает останавливаться, скоро он тихо умрет. Но мне нужно, чтобы он жил. В шести футах перед ним стоит один из монахов, с рук которого срывается ненавистное сияние.

Чувствую, как пятно упирается мне в спину. Главное, не вздрогнуть, не пошевелиться. Сначала даже не больно, потом на спине рассыпается одежда, и луч касается кожи. Он чуть подрагивает, скользит, пытается нащупать голову. Ощущение такое, будто по спине неожиданно проводят раскаленным утюгом, и не сказать, что очень быстро. Луч уходит. Спина горит, будто кожу содрали. Диким усилием отстраняюсь от пытки, заставляю себя забыть о ней. Я даже не двигаюсь, не реагирую на боль. Еще труднее сохранить ясность рассудка. Вместе с болью появляется неуверенность. Мысли о собственной ничтожности, незначительности. Что-то внутри меня кричит: «Ты — грязь. Мерзкая отрыжка, гнойник на теле мира. Покорись. Исчезни». Я не позволяю себе осознать эти мысли. Некогда — один раз меня нащупали, и скоро луч вернется. Меня волнует только послушник с простреленным плечом.

Камень. Я вспоминаю, что только что видел камень, выкатившийся за пределы защитного барьера. Это важно. Карабин в моих руках направлен на монаха, который сейчас выжигает мое тело. Это неправильно. Я поворачиваю ствол. Выстрел. Палец дергается будто сам собой. Никому из монахов пуля не угрожает. Кусок свинца даже не попадает в барьер, окружающий чистых — чиркает по земле, выбивая парочку мелких камней. Острый кусок породы пролетает через круг света, не изменив траекторию. Получилось! Камень попадает в полуживого послушника, истекающего кровью из плеча. Прямо в рану.

Резкая боль заставляет охранника очнуться. Не до конца и ненадолго. Веки дрожат и приподнимаются ровно настолько, чтобы увидеть всего в двух шагах от себя чьи-то ботинки. А дальше работают только рефлексы. Чистый потерял сознание во время боя, и даже не заметил этого. Боль пронзила руку, на секунду потемнело в глазах, а в следующее мгновение, впереди, совсем недалеко, появляются чьи-то ноги. Усилие, которое требуется на то, чтобы довернуть винтовку, совсем небольшое. Для того, чтобы сжать палец на спусковом крючке — еще меньше. Тяжелая пуля.44 калибра с расстояния пяти шагов разносит пятку монаха в кровавые клочья. Защитное сияние не может этому помешать, ведь стрелявший находится внутри.

Нога у монаха подламывается мгновенно. Еще не понимая, что произошло, он разворачивается в падении, так и не опустив руку. Божественный свет цепляет ногу его «боевого» напарника, а потом касается лиц двух из трех защитников, после чего гаснет. Вряд ли он успел нанести серьезный ущерб хоть кому-то из единоверцев, но защитники отшатываются, вскидывая ладони к лицам. Сияние гаснет. А еще через три секунды все пятеро падают с простреленными головами. Рубио не подвел. Я снова шепчу как мантру: «Тебе, Кера». Пусть это не мои пули разнесли черепа монахам, но ведь моих усилий для того, чтобы они умерли, приложено не меньше.

А потом я возвращаюсь в нормальное состояние, и больше не могу игнорировать лютую боль. Мышцы спины и шеи будто через мясорубку пропустили. Хочется кричать, но для этого нужно сделать вдох, а воздух, будто разум обрел, и не желает проталкиваться в глотку, так что получается только скулить — жалко и жалобно настолько, что даже в таком состоянии становится противно. Я замолкаю и дальше терплю молча, не в силах пошевелиться.

Боль понемногу отступает. Встать у меня еще не получается, и даже голову повернуть, чтобы оглядеться. Зато теперь я хотя бы слышу, что происходит, и, главное, голос Рубио:

— Диего! Диего, чтоб тебя гекатонхейры разорвали! Нечего дохлятиной притворяться. Подай уже голос!

Я попытался прокричать что-нибудь матерное, но вышел только непонятный полурык — полустон. Впрочем, этого хватило. Главное, в голове немного прояснилось, и я, наконец, вспомнил, зачем вообще ввязался в этот безумный штурм лагеря. Начинаю шевелиться через силу, не обращая внимания на боль. Получается паршиво, да и непонятно, зачем я вообще пытаюсь встать, если совершенно очевидно, что у меня это не получится.

— Вот это да! — удивляется Мануэль. — Давно не видел такой ровной прожарки! Хоть сейчас на стол подавай! Был бы обычный ожог — пахло бы умопомрачительно, а так даже скучно.

Старик, как всегда, шутит, не слишком заботясь о чувствах объекта шутки. Однако в голосе слышится искренняя тревога, и мне становится страшно. Говорят, раны, нанесенные магией чистых, заживают легче и быстрее, чем обычные ожоги. Хочется верить, что так и есть, но боль во всем теле упрямо убеждает меня, что быстро забыть о тех монахах не получится.

— Помоги встать, — кое-как выдавливаю я из пересохшей глотки.

Рубио осторожно поворачивает меня на бок, закидывает мою руку себе на шею. Силы в старике — немеряно, так что на ногах я оказываюсь за секунду — только в глазах от боли побелело.

— Сильно меня попалило? — интересуюсь, как только отдышался.

— Я не врач, — пожимает плечами Рубио. — Выглядит препаршиво, зато крови на спине почти нет. Сосуды все будто действительно запеклись, да их сверху еще и песочком этим присыпало. Смыть бы его, да посмотреть, только нечем пока.

— Потом. Сначала пойдем вон в тот барак. Бьюсь об заклад, у них там картотека.

— Кто пойдет, а некоторые везунчики, считай, поедут на пожилом человеке. Ни стыда, ни совести. Еще тяжелый, как Атлант, непонятно только, с чего! Жрать-то нечего! — Рубио привычно ворчал, а я был сосредоточен на том, чтобы переставлять ноги, и хоть немного облегчить старику ношу. Получалось так себе.

Мои предположения о назначении барака оказались не совсем верными. Картотеку мы действительно нашли. Барак оказался разделен на несколько помещений, и документы оказались в дальнем от входа кабинете, который занимал едва ли пятую часть площади.

Войдя внутрь, мы увидели длинный коридор, ярко освещенный электрическими лампочками. Двери по обе стороны были закрыты, исключение составляла только та, что находилась в противоположном конце здания. Кто-то из чистых, выходя, слишком торопился, и оставил свет гореть, так что легко было заметить картотечный шкаф, край стола и бумаги, лежащие на нем. Когда тело терзает боль, на любопытство ресурсов не остается. Все, чего мне хотелось — это поскорее добраться дотуда, сесть, а лучше прилечь на живот, и заняться поиском упоминаний о моих родителях. Было до одури страшно найти там их карточки.