– Что-то не так? – спрашиваю я.

– Вообще-то звонишь ты, причем с сигаретой в руке – разве не я должна задать этот вопрос?

– Шира…

Она вздыхает. Очень легко представить ее сидящей на крыльце на тонких перилах (мебель – это для людей, не знающих достойных альтернатив). Вокруг вьется тонкая струйка дыма, подруга дрожит от холода октябрьского вечера. Шира не разрешает себе надевать куртку во время курения – такое самонаказание. Местонахождение крыльца за прошедшие годы не раз менялось – разные дома и в Денвере и окрестностях, – однако суть оставалась прежней.

– Ima в пятницу позвонили из тюрьмы. Я тебе не сообщила: все пытаюсь переварить новости.

Когда Шира – или любой другой член семьи Сойеров-Леви – произносит слово «тюрьма», уточнения не требуется: всегда подразумевается одна-единственная – исправительная колония Колмана во Флориде. Отец Ширы содержится там еще с тех пор, когда мы учились в средней школе. Однажды мы пришли с уроков и обнаружили, что дом наводнен полицейскими и агентами ФБР: отца арестовали за серию убийств, совершенных в течение почти двух десятилетий. Он насиловал, убивал и выбрасывал тела женщин, словно мусор, – и в то же время был любящим главой семейства.

Я практически выросла в их доме. Мать Ширы Илла и моя ima были в каком-то смысле подругами, а также состояли в одном кружке матерей при нашей церкви. Единственный ребенок своей ima, по сравнению с которой мать Элизабет Беннет показалась бы здоровой и уравновешенной, я обожала шумный, беспорядочный и гостеприимный дом Сойеров-Леви. Они стали для меня родными ничуть не меньше родителей. Отец Ширы гулял с нами в парке и учил бейсболу, поскольку не считал, что эта игра только для мальчиков. Он болел за нас на всех играх Малой лиги. Сопровождал в походах по соседским домам и бизнес-центрам, присматривая за нами, пока мы с обезоруживающим очарованием и непосредственностью продавали фирменное печенье девочек-скаутов, а затем отвозил домой. Наблюдал, как мы, поклявшись, что уже достаточно взрослые, чтобы не ложиться слишком рано, засыпали в гостиной, а потом относил нас в кровать Ширы, укладывал рядышком, целовал волосы и оставлял дремать.

Мы изучали его дело в академии, и я узнала все подробности, от которых уберегла нас Илла – и которые, возможно, не знала даже она. Ужасно, черт побери. То, что этот человек творил с женщинами, причем некоторые из них были всего на несколько лет старше его первенца… Как ни странно, такие детали никогда не всплывали в моих кошмарах, начавшихся в средней школе и заметно усилившихся в академии. Вместо подробностей на руках отца Ширы оказывалась кровь в буквальном смысле. Мне снились сны – и до сих пор иногда снятся в определенное время года или когда очередное дело задевает за живое: как он несет нас в кровать, укладывает, целует в лобик и при этом его руки в крови, которая не темнеет со временем, не смывается, капает нам на волосы, на кожу, на сиренево-белые ситцевые простыни…

Я поступила на службу ФБР во многом из-за боли и страданий, через которые пришлось пройти Шире и ее семье. Какая-то часть меня хотела понять причину. Почему он сделал это? Убийцы – плохие люди. Они должны быть очевидно плохими и не выступать в роли второго отца. Они должны быть страшными, злобными и одинокими. Они не должны наряду с остальными членами семьи смеяться и болеть за девочек, выбивающих хоумран[46] против мальчишек на матчах Малой лиги.

Желание узнать и понять причины, чтобы все обрело смысл, и привело меня в академию. Что помогло мне пройти обучение и с тех пор удерживало в рядах агентов ФБР – так это осознание того, сколь многим семьям приходится пережить такую травму. Мы помогаем жертвам. Включая и родных преступника. Некоторые знают или подозревают о происходящем. Некоторым – очень-очень немногим – наплевать. Другие слишком боятся, чтобы уйти или кому-нибудь рассказать. Остальные ошарашены, они в смятении, они остаются наедине с последствиями – их третируют соседи, друзья, СМИ и даже суды и правоохранители. Как, мол, они могли не знать?

Могли, потому что кто-то двадцать лет не вызывал подозрений и только потом открылся своей семье с темной стороны. Родным он отдавал все хорошее, что в нем есть, а затем отходил на безопасное расстояние и вымещал зло на других.

Правоохранителям трудно сочувствовать родственникам убийц и насильников. Мы говорим себе, что уж мы бы знали. Мы бы заподозрили. Как будто наши любимые не попадают в огромную слепую зону.

Мерседес замечательно находит общий язык с детьми-жертвами. На Брэна всегда могут опереться их братья и сестры. Касс – в прошлом криминалист и наш лучший посредник во взаимодействии с другими правоохранительными органами. А я беседую с родными подозреваемых и арестованных. Мне приходится убеждать родственников, что это не их вина.

– Звонили из тюрьмы? – переспрашиваю я, когда Шира молчит, вместо того чтобы продолжать. – Не от него?

– Верно.

– Ma kore itakh[47], Шира?

– Он в больнице. Обширный инсульт. Пока без сознания.

Подруга делает медленный глубокий вдох и еще медленнее выдыхает:

– Они думают, что он скоро умрет. Спрашивают, не хотим ли мы его увидеть, – в таком случае нас внесут в список посетителей для охраны.

– Вот дерьмо…

– Да.

Какое-то время мы сидим в полной тишине, не считая скрипа раскачивающегося гамака и спора моих соседей возле джакузи и гриля двумя этажами ниже.

– Ну, – в конце концов произносит Шира, – что с тобой не так?

* * *

– Мама? Можно я возьму на ланч немного конфет, пожалуйста?

Ксиомара Эддисон посмотрела на дочь, не вынимая рук из коробки для завтрака Фейт. Она изучила содержимое – коробка сока, яблоко, сэндвич, крошечный пучок моркови – и кивнула.

– Думаю, можно.

Фейт с восторженным криком запрыгала на месте, хлопая в ладоши.

Ксиомара с улыбкой потянулась к стоящему на холодильнике пакету с конфетами. После Хеллоуина прошло меньше недели, и он все еще был пухлым от подаренных сладостей.

– Только три маленьких, – велела женщина, протягивая открытый пакет. – И никакой жевательной резинки в школе.

Фейт бросила жвачку обратно. Пару минут порывшись в сладостях, нашла желаемое и передала матери.

– Стэнзи придет в школу?

– Не сегодня, милая. Она еще заразная.

Фейт со вздохом прижалась к матери – этому она, похоже, научилась у старшего брата.

– Она уже целую вечность заразная, – пожаловалась девочка.