– Что ж, кто у нас тут… Александр Константинович, – хотя он и назвал меня по имени-отчеству, в интонации его голоса сквозила издевательская, нарастающая с каждым новым словом, ирония. – Двадцать шесть лет. Не женат. Образование, между прочим, высшее. Родился – подумать только – десятого ноября, в день сотрудника МВД! Но самое главное – он, оказывается, сын высокопоставленного человека!..

– Мой отец умер шестнадцать лет назад, – не сдержался я.

– Знаю, знаю. Земля ему пухом. Мы с твоим отцом – моим тёзкой – вместе служили. Одно время я, кстати говоря, частенько появлялся у вас дома, и даже тебе, балбесу, конфеты приносил. Кто же знал, что из тебя такое вырастет!

– Извините, я вас не помню.

– Конечно не помнишь, мелкий был слишком, да и я с годами не молодею. Но речь не об этом. Что же это ты, негодяй, позоришь честь полковника Коршунова? Ещё и по сто пятьдесят девятой надумал сесть – ох, не с лучшей стороны ты красишь своего отца! И не стыдно тебе?

В тот момент мне показалось, что со мной, устами своего старого приятеля, говорит сам папа – настолько по-свойски, по-родительски он меня отчитал. Я словно снова стал маленьким ребёнком: не сдержавшись, я закрыл руками горящее лицо, согнулся над столом и разрыдался. Мои приподнятые плечи неконтролируемо тряслись.

– Ладно-ладно, – немного подождав, генерал примиряюще меня остановил. – Хватит рыдать, послушай-ка теперь лучше мою семейную историю. Она не менее печальная.

Я удивлённо взглянул на него сквозь пальцы.

– Год назад я чуть было не потерял дочь. После тяжёлого расставания с молодым человеком, с которым она встречалась ещё со школы, моя девочка попыталась совершить суицид. К счастью, я в тот день вернулся домой пораньше и успел вызвать скорую, её реанимировали. Потом она лежала в больнице – месяц в обычной и два месяца в психиатрической. Она отказывалась есть, сильно похудела, ни с кем не говорила и не хотела никого видеть. Мы тогда еле вытянули её, с трудом смогли вернуть к нормальной жизни. В прошлом месяце она даже решила выйти работать, сама попросила меня помочь ей восстановиться на службу. Всё бы хорошо, вот только родительское сердце не обманешь – в её тусклых глазах по-прежнему не было заметно стремления жить, она ходила будто бы в трауре, редко улыбалась, а мыслями вечно витала где-то в прошлом. Но вчера за ужином, впервые за этот год, я увидел на её щеках румянец, а во взгляде – сияющие искорки. Она тараторила, не переставая, рассказывала нам о том, как прошёл её рабочий день. О делах, которые она закрыла…

Даже в этот момент я ещё не понимал, к чему он клонит. Я недоумевал, зачем он вообще начал говорить со мной о дочери.

– Но в общем-то, – Константин Михайлович озадаченно вздохнул, – чего ходить вокруг да около, она рассказывала преимущественно про тебя.

– Про меня?!

– Да. Вот про эти твои художества, – он помахал передо мной протоколом допроса. – А теперь попробуй догадаться, о чём она спросила меня чуть позже, перед сном?

Его тёмно-карие глаза буквально прожигали моё лицо – смотрели пристально и не отрываясь. Так и не дождавшись от меня какой-либо реакции, он ответил сам:

– Она спросила, есть ли хоть небольшая надежда, что в суде тебе дадут условный срок. Условный срок – ну не нонсенс ли, учитывая всё содеянное тобой!

– Согласен, это нечто из области фантастики.

– Примерно так я ей и объяснил. Любой судья совершенно точно впаял бы тебе по полной, не посмотрев на чистосердечное признание, и был бы прав. Где это видано, к двадцати шести годам… А впрочем, неважно. Всё равно тут нет состава преступления.

– Простите, что?!

Наверное, я ослышался, – предположил я. Или генерал, занервничав, оговорился. Но поправляться в своих словах, к моему превеликому удивлению, он не стал.

– Знаете, Александр Константинович, я искренне полагаю, что после всего того, что моя дочь вчера для вас сделала… – с показательной медлительностью он разорвал протокол допроса сначала на две части, а потом на четыре. – После всего того, что она для вас сделала, вы обязаны как минимум пригласить её в ресторан.

Следом за протоколом на мой стол упало ходатайство о заключении под стражу, а ещё чуть позже все остальные документы из моего досье. Опустошив папку, генерал вручил её мне со словами:

– Ваше дело закрыто, – и, не прощаясь, первым покинул помещение.

Не могу описать, что я в тот момент ощутил. Наверное, точнее всего будет сказать, что за моей спиной выросли крылья…

Выйдя из полицейского участка, я взглянул на часы. До начала рабочего дня оставалось полчаса, и я решил дождаться свою спасительницу у входа в отделение. На улице шёл снег. Кажется, на дворе тогда стоял декабрь. Да, точно, я был ещё в демисезонном пальто. Крупные пушистые снежинки падали на мои плечи, на непокрытую голову, а потом и на поднятое к небу лицо. Белыми мушками они садились на мои расставленные в стороны ладони. Впервые за всю свою жизнь я ощутил дурманящий вкус свободы, которую раньше не осознавал и, соответственно, не ценил. Зимний воздух пьянил меня, я был вне себя от счастья.

Едва на горизонте обозначился знакомый мне худощавый силуэт, я со всех ног бросился к девушке, чтобы поскорее отблагодарить. Она же, увидев меня, испуганно ахнула, зажала рот рукой и, побледнев ещё сильнее, потеряла сознание от нахлынувших чувств.

Хотя изначально я не планировал её трогать (трогать дочку генерала до свадьбы – опасное предприятие), упасть я ей всё же не дал. Я подскочил к ней, подхватил на руки и дотронулся замёрзшими пальцами до её щеки, приводя в чувства.

Почти тут же она открыла глаза. Наши взгляды снова встретились и теперь уже не могли оторваться друг от друга. Слабая и беззащитная, она лежала в моих объятиях, а я – наивный – растроганно улыбался, даже не подозревая, во что всё это со временем может вылиться…

– А во что это вылилось? – хрипло спросил я, вклинившись в его монолог.

– Как будто ты сам не видишь, – ответил он совсем тихо. Казалось, вместе с долгой исповедью его покинули последние силы. – В обременительный брак, из которого у меня только один выход – на гильотину. Я получил хуже, чем десяток лет тюрьмы. Я продал себя в пожизненное рабство! А аура… я где-то читал, что её нет у тех, кто скоро умрёт.

– Алекс, типун тебе на язык!..

– Взять хотя бы вчера, – не слушая меня, он гнул свою линию. – Посмотри, смерть ходит за мной по пятам, это понятно даже дураку.

– Я не знаю, почему она за тобой ходит, – мой голос, неожиданно для меня самого, зазвучал уверенно и категорично, – но одно могу сказать точно: пока я рядом, она до тебя не доберётся. Я лично за этим прослежу! Поэтому давай-ка ты успокаивайся. На, выпей водички, и будем думать, как помирить тебя с твоей женщиной. Вот увидишь, она скоро остынет. Слишком уж она тебя любит.

Интуиция снова меня не подвела. Нам даже не пришлось ничего специально предпринимать. Пока мы пробирались через пробку к офису, на второй Сашин телефон пришло сообщение с извинениями. Негромко выругавшись, друг не стал на него отвечать и сделал вид, что ему наплевать на милость супруги, но по его поведению я понял: на душе у него стало полегче. Черты его лица разгладились, приподнятые в напряжении плечи расслабились, он откинулся на спинку сиденья и, опустив стекло, глубоко затянулся уличным воздухом. Я тоже с облегчением перевёл дух. Похоже, казнь Коршунова отменялась, можно дышать спокойно.