Скорость заключения столь важного трактата очевидно, показывает, что Петр и его дипломаты добились поставленных целей без особых усилий — обычно согласование позиций сторон занимало долгие месяцы. «Почтенный и пречестнейший» Измаил-бек оказался человеком сговорчивым; по-видимому, повлияли и теплый прием в Петербурге, и убежденность самого посла в необходимости помощи со стороны северного соседа, пусть и на нелегких условиях.

Измаил-бек, в отличие от других восточных вельмож, сумел оценить военное могущество России и проявил интерес к техническим и культурным новациям. Берхгольц отмечал, что персидский дипломат — «человек необыкновенно любознательный и ничего достопримечательного не оставляет здесь без внимания, за что император его очень любит»; другой голштинец, министр Геннинг Бассевич, обратил внимание на ловкость и светскую обходительность посла, сумевшего вызвать расположение Петра и Екатерины. Российская дипломатия, в свою очередь, не только юридически закрепила за собой каспийское побережье, но и сочла непризнанного шаха Тахмаспа более удобным партнером, чем завоевателя Махмуда, склонного к союзу с Турцией.

Через два дня после заключения договора Петр дал послу прощальную аудиенцию. Измаил-бек «получил словесное уверение, что заключенный трактат будет свято исполнен»; в честь столь важного события в крепости палили из пушек, а батальон преображенцев «делал в присутствии персидского посла разные военные эволюции, при которых находился сам император и на которые смотрели также императорские принцессы». В ответ Измаил-бек 16 сентября устроил обед, во время которого ознакомил гостей с блюдами персидской кухни, и «во все время обеда прислуживал и постоянно стоял за стулом императора. Пить вино персиянам хотя и запрещено, однако ж он брал его и сам начинал провозглашать все тосты. Незадолго перед тем, когда ему у великого канцлера в первый раз поднесли вина, он сказал, что по закону своему не может пить его, но что из благоговения перед императором забывает этот закон и выпьет за здоровье его императорского величества, что и сделал».

На этом, однако, «трактования» дорогого гостя не закончились. 18 сентября посол с государем посещали Петергоф, 19-го- Кронштадт; 28-го отмечали спуск на воду новой шнявы и победу под Лесной. В процессе обязательного угощения гвардейцами всех гостей «простым» солдатским вином Измаил-бек никак не соглашался на исключение из правил «и убедительно просил, чтоб ему дали водку. Получив ее, он встал и сказал во всеуслышание, что из уважения и любви к императору готов пить все, что только можно пить; потом, пожелав еще его величеству всевозможного счастья и благополучия, осушил чашу». Такая приверженность к модернизации явно была симпатична царю, и он не торопился отпустить гостя: 2 октября он показал послу свою токарню в Зимнем дворце, подарил ему образцы своего творчества и «две трубки зрительные». Только 8-го числа Измаил-бек покинул гостеприимный Петербург, куда в это время уже прибыл его подарок — доставленный из Астрахани слон.

Петр мог быть довольным удачным завершением своих военных усилий, но надо было еще убедить шаха ратифицировать договор. Для этого царь в том же сентябре указал срочно отправить в Иран резидентом прапорщика гвардии Рена и секретаря Аврамова с надлежащими полномочиями и ценными мехами на три тысячи рублей. Однако дипломатический триумф отнюдь не укрепил влияние России в Закавказье. Молодая империя вторглась в ту зону, которая в течение тысячелетий была ареной битв великих восточных держав. Появления там нового игрока никто не желал — ни на Востоке, ни на Западе, а его возможности были существенно ограничены. Персидский поход показал трудности содержания большой полевой армии в непривычных условиях. Осенью 1723 года в Гааге о крупных потерях и расходах поведал бывшему английскому послу в России лорду Чарльзу Уитворту неформальный глава российской дипломатии в Европе князь Б.И. Куракин. Кроме того, у царя не было на тот момент надежных союзников среди европейских держав, а сам он не желал ссориться с Турцией.

Петр I понимал, что любые «прогрессы» России на Каспии неизбежно вызовут осложнение отношений с Оттоманской империей, и стремился заранее смягчить позицию турок. Перед выступлением, 20 июня 1722 года, резиденту Неплюеву был отправлен рескрипт с предписанием объявить турецкому правительству о походе русских войск на Кавказ с целью «учинить сатисфакцию» за шемахинский погром. Чтобы завоевать доверие османского двора, Петр I даже предложил турецкой стороне прислать в прикаспийские провинции своего комиссара. Расчет оказался верным: короткий бросок в Дагестан состоялся без каких-либо осложнений с турецкой стороны, хотя в некоторых работах указывается, что поход был прерван в том числе из-за протеста турок[13]. Неплюев же еще в августе 1722 года передал, что турки допускают движение российских войск «не далее Шемахи», но категорически возражают против принятия «под державу» России грузин и армян.

Однако появление в Дагестане русской армии во главе с Петром I в любом случае дало османским властям повод к подозрениям. Великий визирь Дамад Ибрагим-паша Невшехирли пригласил к себе Неплюева и спросил его, почему царь вступает в области, зависящие от Турции. По Стамбулу ходили слухи о появлении русских войск в Грузии и об их вторжении в Ширван. В свою очередь, Неплюев, возражая по поводу сомнений в искренности намерений царя, предложил визирю отправить в Россию специального курьера. Визирь согласился, и капычи-баши («глава стражей») Нишли Мехмет-ага был послан для получения разъяснений русского правительства. Одновременно последовали указания крымскому хану воздержаться от каких-либо решительных действий.

Однако в то же самое время эрзерумскому наместнику Ибрагиму-паше был направлен указ о походе в Грузию даже в том случае, если тамошний царь будет находиться под защитой русского императора. Неплюев в октябре 1722 года сообщил, что 50-тысячная армия должна вторгнуться в «пер-сицкую Жоржию», поскольку ее жители «забунтовали» и делали набеги на «лязгов» (лезгин. — И. К), то есть по тому же поводу, по которому вышел в поход Петр I. А посольство от «лязгов», добавлял дипломат, уже явилось в Стамбул и «подавает себя» в турецкое подданство. Ситуация осложнялась тем обстоятельством, что прибывший к Неплюеву переводчик как бы от себя рассказал резиденту: туркам известно, что царь к «жоржианам» писал, «дабы они поддалися под протекцию к нему», и визирь имеет в том «немалое подозрение».