Каиафа притворно воздел свои худые руки, призывая Иегову в свидетели.

— Пилат, если ты дашь это разрешение, ты поощришь хитро задуманный заговор!

Прокуратор смотрел на первосвященника как на низкого раба — с презрением, надменно.

— Юстиция, прикажи позвать Петрония. Вошедший центурион приложил правую руку к сердцу, приветствуя начальника:

— Слава цезарю!

— Слава! — махнул ответно Пилат и медленно и внятно, как на допросе, спросил:

— Скажи, Назорсй умер?

— Да, благородный Пилат!

— Ты точно знаешь? Тебя не обманули? — продолжал допытываться прокуратор.

— Один из воинов пронзил Ему бок копьем, чтобы убедиться в Его смерти… — ответил центурион,

— Что побудило тебя отдать Тело Распятого близким Ему людям, а не закопать возле городской стены, как преступника?

Петрония смутил этот вопрос, но, набравшись смелости, он твердо сказал:

— Распятый казался Человеком безгрешным и храбрости необыкновенной…

Пилат посмотрел на Каиафу.

— Вот видишь? Петроний, как всякий римлянин, уважает храбрость…

Первосвященник презрительно усмехнулся. А Пилат продолжал, обращаясь к центуриону:

— Ты поступил правильно. Милосердие — достойное чувство. Я ни в чем не обвиняю тебя, Петроний. А ты, великий Каиафа, — он брезгливо посмотрел на первосвященника, — демонстрируешь чувства, которые более всего соответствуют твоему званию служителя Бога — месть, кровожадность и страх. Молчи, не перебивай. Я знаю — ты боишься даже мертвого тела Того, Кто убит тобой. Но ты опоздал. Аримафеянин получил мое разрешение похоронить Назорея в своем склепе… А если ты подозреваешь его в кознях, то приложи печати к гробу и поставь какую угодно стражу из самых бдительных воинов. Пусть они охраняют склеп, пока не пройдет три дня… Если ты находишь, что Петроний слишком милостив, разрешаю тебе выбрать другого начальника стражи.

— Если бы ты был предусмотрителен, Пилат, — сказал недовольный Каиафа, — ты отказал бы последователю Назорея выдать тело…

Иосиф спокойно возразил:

— Довольно злобствовать, Каиафа! Чтобы развеять твои опасения, я приглашаю тебя присутствовать при погребении… Ты можешь тщательно осмотреть склеп внутри и снаружи и убедиться — в нем нет тайного хода.

Не удостоив аримафеянина ответом, первосвященник язвительно сказал Пилату:

— Желаю тебе лучшего здоровья, мудрый правитель Иудеи!

— Прощай, Каиафа! Желаю тебе больше мужества! — парировал Пилат и повелительным жестом дал знать, что посетители могут уходить.

Когда Иосиф и Каиафа направились к двери, Пилат сказал, обращаясь к Петронию:

— Выполнил ли ты мой приказ? Навел справки о молодом Искариоте?

— Прокуратор, Иуда Искариот умер! — доложил сотник.

Первосвященник резко обернулся и, остановившись, столкнулся с шедшим за ним Иосифом.

— Что с тобой, Каиафа? — спросил удивленный Иосиф.

— Ничего, ничего… — Каиафе удалось скрыть изумление.

— Я не попрощался с любезнейшей супругой Пилата… И, совсем справившись с собой он, сказал с иронией:

— Прощай, прекраснейшая из римлянок! Юстиция пристально смотрела на него, не отвечая. Сконфуженный Каиафа схватил за руку Иосифа.

— Пойдем скорее, пронырливый аримафеянин! Поскорее открой свой склеп, чтобы скрыть в нем причину многих бед. Я воспользуюсь разрешением Пилата! Я поставлю у гроба богохульника такую стражу, что она будет бдительна, как все римское войско разом! Он не воскреснет ни на третий, ни на тысяча третий день!

Внимательно выслушав центуриона, Пилат отпустил его.

Оставшись одни, Пилат и Юстиция долго сидели молча. Наконец Пилат заговорил:

— Я бы многое дал, чтобы избавиться от того ужаса, который объял всех нас. На наших глазах совершается что-то великое, таинственное, чего мы понять не можем и потому мечемся из стороны в сторону. А, казалось бы, чего бояться? Человек, Который так поразил нас, умер!..

Посмотрев на Юстицию, Пилат продолжил участливо:

— В твоих глазах я вижу слезы… Ты плакала? Ты, гордая, бесстрашная? Почему ты страдаешь? Облегчи свою душу, Юстиция!

— Мне страшно, Понтий… Я вспомнила сон, который видела утром…

— Успокойся, любовь моя. Ты вся горишь… Давай выйдем на галерею — ночная прохлада освежит тебя…

Пилат распахнул решетчатую дверь, и они вышли на балкон. Бледный, призрачный свет луны и холодное мерцание звезд подействовали на них благотворно — душа успокоилась, страх улетучился.

Вдруг вдали послышалось пение, и скоро веселая стайка молодых людей показалась на дворцовой площади. В ночной тишине голоса разносились далеко.

— Ты не забыл, Эфри, тот напев, который звучал при триумфальной встрече Назорея на прошлой неделе? Удивительная была песня… Я помню только, что припев ее «Осанна…»

Чистый, звучный тенор подхватил: «Осанна в вышних, благословен Грядущий во имя Господне. Осанна в вышних»…

Эта песня испугала Юстицию, она прижалась к Пилату и замерла.

— Прекратите пение, — раздался голос начальника дворцовой стражи. — И не вздумайте повторить это при ваших священниках — вы подвергнетесь такой же страшной казни, как Назарянин…

Молодежь поспешно удалилась. Песен больше не пели.

Юстиция невидящим взглядом смотрела куда-то вдаль. Наконец она решилась.

— Я уже слышала эту песню, в своем сне… — начала она. — Я бродила одна в тихом, пустынном месте. Не было ни воздуха, ни света. Вдруг я очутилась на высокой скале, а внизу лежали миллионы мертвецов — мужчин и женщин, бок о бок. Над ними распростерлась огромная тень, словно от расправленных могучих крыльев… Я ужаснулась увиденному, но надо мной зазвучали волны сладкопевных арф и голос сказал: «Осанна»… Таинственная тень, витавшая над мертвецами, исчезла… Появился огромный крест, а за ним — сияющий, как солнце, Назорей. «Проснитесь, умершие, — возгласил Он. — Проснитесь — смерти больше нет. Войдите в жизнь вечную»… И миллионы давно умерших людей выстроились бесчисленными рядами. Озаренные светом, они кричали: «Слава Тебе, Христос, Посланник Божий! Ты простил нам грехи и дал жизнь вечную. Слава Тебе, Спаситель мира!» Я… я испугалась, Понтий.

Пилат ласково гладил Юстицию по волосам, успокаивая.

— Странное видение, правда? — прошептала Юстиция. — Я всегда твердо верила, что смерть — конец всему. Мысль о том, что мертвые могут воскреснуть, меня страшит.

— Я тоже не хотел бы жить снова, — произнес Пилат. — Мы в своей жизни совершаем такие поступки, о которых лучше не вспоминать… Забвение нам может дать только смерть… Но вдруг, — Пилата словно осенило, — вдруг в нас есть вечная частица?..