Но в оригинале было написано совсем другое. Вот что я прочла у Бальзака: "Jyai vu des femmes dormant a I,enfant d'un premier lit des gouttes qui devaientamener sa mort." He "gouttes", a "go" ts", что означает не "капли", а "вкусы", хотя в данном случае это слово следовало бы перевести как-то по-другому, потому что иначе искажается смысл. Диас-Варела, закончивший французскую школу, без сомнения, владел французским лучше, чем я, но, полагаю, эту фразу Бальзака гораздо правильнее было бы перевести так: "Я видел женщин, прививавших своим законным детям пристрастия (можно перевести еще и как "наклонности" или "привычки"), которые впоследствии могли бы оказаться для них гибельными, чтобы состояние досталось ребенку, прижитому от любовника". Если задуматься, такая интерпретация тоже не слишком ясна, и понять, о чем именно говорил Дервиль, тоже довольно трудно. Что значит "прививать наклонности, которые впоследствии могли бы оказаться для них гибельными?" О чем идет речь? О пьянстве? Об опии? Об азартных играх или преступных помыслах? Или она хочет привить ему стремление к роскоши, без которой он не сможет обходиться и ради которой в конце концов пойдет на преступление? Или хочет сделать его похотливым, чтобы он начал насиловать или стал болезненным, слабым, подверженным любой инфекции? Или стремится воспитать его робким и боязливым, чтобы, столкнувшись с первым же препятствием, он покончил с собой? Непонятная фраза, почти загадочная. Но, в любом случае, как долго нужно было ждать эту спланированную, эту желанную смерть, какая это долгосрочная инвестиция! И какой извращенной должна была быть такая мать! Ее поступок куда страшнее, чем простое отравление. Уж лучше бы она просто дала своему ребенку смертоносные капли, и никогда никто, кроме разве что какого-нибудь придирчивого и упрямого врача, не узнал бы этого. Убить ребенка, когда он еще мал, и дать ему воспитание, которое потом приведет его к смерти, — не одно и то же, и все прекрасно понимают, что второе хуже первого и заслуживает большего осуждения. Преступления, подобные первому, вызывают взрыв возмущения — возможно потому, что здесь все ясно: тем, кто их совершает или исполняет, нечем оправдаться. То, что они сделали, нельзя счесть ни ошибкой, ни несчастным случаем. А мать, которая сломала жизнь своему сыну, которая умышленно воспитала его так, что он в конце концов погиб, всегда может сказать после его смерти: "Я этого не хотела. Я даже мысли не допускала, что такое случится! Боже, какую глупость я совершила! Я слишком его любила! Я так боялась за него, так его оберегала, что он вырос трусливым, я так его баловала, что он превратился в деспота. Я хотела для него только счастья! Как я была слепа!" Возможно, она даже сама в это поверит. Но ничего подобного она не смогла бы сказать, если бы первенец погиб от ее руки, по ее воле, в тот момент, который она сама выбрала. Не одно и то же нанести смертельный удар, говорят те, кто своей рукой такого удара не наносил (и мы, сами о том не догадываясь, соглашаемся с ними), и готовить его, и ждать, что смерть придет сама; не одно и то же желать кому-то смерти и приказать убить. Но разве желание и приказ — не одно и то же, если речь идет о человеке, привыкшем к тому, что не только каждый его приказ, но и каждое его желание, даже если он не выразил его, а всего лишь на него намекнул, тут же исполняются? Потому-то самые могущественные и самые коварные никогда не пачкают рук (и языка), потому-то у них и остается возможность когда-нибудь — в те дни, когда они особенно счастливы и довольны собой, или в те, когда их особенно сильно мучают угрызения совести, сказать: "В конце концов, это сделал не я. Разве я там был? Разве это я держал в руках пистолет, ложку с ядом или кинжал, которые оборвали его жизнь? Я вообще был далеко, когда он умер".

Не то чтобы я начала что-то подозревать, но я начала задумываться. Однажды поздно вечером, вернувшись от Диаса-Варелы в очень хорошем настроении, я лежала в постели, глядя, как колышутся ветви деревьев за моим окном, и вдруг поймала себя на мысли о том, что было бы, если бы Луиса вдруг умерла и освободила место (которое ей и сейчас-то не нужно) рядом с тем, кого я любила? У нас все шло хорошо. Мне было интересно слушать Диаса-Варелу (и я была уверена, что мне всегда будет интересно все, что интересует его), ему явно нравилось быть со мной — и не только в постели, а это самое главное, это сближает куда больше, чем постель. Если бы не его давняя страсть к Луисе, думала я, если бы не цель (я не осмеливалась называть это намерением, замыслом или планом, потому что в этом случае у меня сразу возникли бы подозрения, а я тогда еще ничего не подозревала), которую он перед собой поставил и стремится достичь любой ценой, у меня появилась бы надежда, что рано или поздно он привыкнет и привяжется ко мне и в один прекрасный день вдруг поймет, что ему не просто приятно проводить со мной время, что он уже не может обходиться без меня. И тогда я стану для него незаменимой, единственной. Иногда мне приходило в голову, что он не может полностью открыть мне свое сердце, потому что когда-то, давным-давно, принял решение: рядом с ним должна быть Луиса, и никто другой ему не нужен, и к тому же тогда ему казалось, что его мечте не суждено сбыться. Не было никаких оснований полагать, что у него вдруг появится возможность осуществить эту мечту: Луиса была женой его друга, которого он любил так же, как и она. Возможно даже, что именно из-за этого он так часто менял женщин, не оставаясь подолгу ни с одной, не придавая значения этим связям, потому что всегда смотрел в другую сторону, поверх плеча той, которую обнимал (поверх наших плеч, потому что себя я тоже причисляла к числу женщин, которых он обнимал). Когда человек очень долго чего-то хочет, ему бывает необычайно трудно перестать желать этого, то есть трудно признаться себе, что он этого больше не желает или что теперь он предпочел бы что-нибудь другое. Ожидание питает желание, усиливает его. И чем дольше оно длится, тем труднее нам признаться самим себе, что мы зря потратили столько лет, дожидаясь знака, потому что, когда нам наконец этот знак подают, он нам уже совершенно не интересен. То, чего мы так страстно желали, утратило для нас всякую привлекательность, и нам лень даже подняться с места и пойти на запоздалый зов — может быть, потому что мы привыкли жить в ожидании (на самом деле это спокойная, пассивная и безопасная жизнь), понимая в глубине души, что никогда не дождемся. Заметьте: никто при этом от своей мечты не отказывается. Желание бодрит нас, не дает впасть в спячку. Иногда случаются самые невероятные вещи — это всем известно, и на это все надеются, даже те, кто не знаком с историей и не имеет представления о том, что происходило в прошлом (да и о том, что происходит в сегодняшнем мире, не знает ничего). Каждый может припомнить подобный случай. Иногда мы их даже не замечаем, пока кто-нибудь не раскроет нам глаза: самый безмозглый ученик школы стал министром, лодырь — банкиром, грубиян и урод пользуется огромным успехом у самых красивых женщин, простачок становится знаменитым писателем и уже выдвинут кандидатом на Нобелевскую премию — как тот же Гарай Фонтина, которого, возможно, когда-нибудь все же пригласят в Стокгольм, — самой крикливой и вульгарной поклоннице удается пробиться в окружение кумира, и она выходит за него замуж, продажный журналист становится записным моралистом и слывет паладином чести, на трон восходит тот, кто значился последним в списке претендентов и был самым недалеким и самым бесхарактерным из них; самая занудная из женщин, спесивая и высокомерная, становится объектом обожания для сотен тысяч людей, которых она, занимая высокий пост, подавляет и унижает и которые за это должны были бы ее ненавидеть; за полного тупицу или за отпетого мошенника голосует большая часть населения страны, завороженная его подлым враньем, или жаждущая быть обманутой, или просто решившая совершить самоубийство; кровавый диктатор, как только власть меняется, выходит на свободу, и толпа — люди, которые до этого вынуждены были скрывать преступления, совершенные ими самими, — объявляет его героем и патриотом; неотесанный невежа, единственная заслуга которого заключается в том, что он умеет всегда быть на виду, назначается послом или президентом республики или становится принцем-консортом, если в деле замешана любовь — почти всегда глупая, безрассудная любовь. Каждый ждет своего часа, каждый стремится получить то, чего вожделеет. Иногда все зависит лишь от того, сколько усилий было приложено для достижения цели, насколько сильно было стремление, насколько велико терпение. И как же мне было не лелеять надежду, что Диас-Варела в конце концов останется со мной — потому что он наконец прозреет или потому что у него ничего не получится с Луисой, несмотря на то что сейчас его друг Десверн больше не стоит на его пути и к тому же, возможно, перед смертью сам просил его (можно даже сказать, дал ему поручение) стать для Луисы близким человеком? Он долго ждал, и ему выпала удача, так почему бы и мне не помечтать о том, что мне тоже повезет? Ведь даже восставший из гроба старик, полковник Шабер, на минуту поверил в то, что сможет вернуться в мир живых, возвратить себе утраченное состояние и любовь — пусть даже дочернюю! — своей бывшей жены, напуганной его неожиданным возвращением, которое грозило разрушить всю ее жизнь. И разве моя мечта так уж неосуществима? В нашем мире на каждом шагу случается то, чего быть не должно: бездарям удается убедить современников в своей гениальности, проходимцы пользуются всеобщим уважением, глупцы слывут за мудрецов, и все внимают им с восторгом и умилением; люди, совершенно не пригодные для той профессии, которую они себе выбрали, делают умопомрачительную карьеру и вызывают всеобщее восхищение (по крайней мере, до того как умрут — после смерти их тут же забывают); неотесанные деревенщины становятся законодателями мод, а образованные люди безоговорочно следуют их указаниям; в некрасивых, злых и коварных мужчин и женщин влюбляются все поголовно, а человек, поставивший целью покорить сердце того, кому он, казалось бы, и в подметки не годится, в конце концов — вопреки всем прогнозам и вопреки здравому смыслу — добивается своей цели. Всякое бывает, все может случиться, и каждый из нас это понимает и — кто в большей, кто в меньшей степени — надеется на удачу. А потому те, у кого есть действительно великая мечта (а таких людей мало, очень мало), почти никогда не решаются отступить, отказаться от попыток — пусть даже робких, пусть даже предпринимаемых лишь время от времени — осуществить ее. Иногда бывает достаточно бросить все силы и средства на достижение какой-то одной конкретной цели — и эта цель будет достигнута. Даже если к этому не было ни малейших предпосылок, даже если шансов было — один из ста. Человек станет тем, кем хочет, несмотря на то что родился совсем для другого, несмотря на то что у него нет призвания ("Бог указал ему не этот путь", как говорили в старину). Особенно отчетливо это можно видеть на примерах войн и противостояний: иногда бывает так, что один из враждующих очень слаб, у него нет ни сил, ни средств, чтобы справиться с противником, рядом с которым он кажется зайцем, собравшимся напасть на льва, но, несмотря на это, именно он и одерживает победу — потому что был разгневан и думал лишь об одном, потому что шел напролом, не брезговал ничем, потому что у него не было иной цели в жизни, как только одолеть неприятеля, сразить его, увидеть, как он истекает кровью, а потом растоптать его, а потом добить. Не завидую я тем, у кого есть такие враги: на первый взгляд они кажутся безобидными, даже убогими, но если у вас нет желания и времени посвящать борьбе с ними столько же времени и сил, сколько они посвящают борьбе с вами, то в конце концов они возьмут над вами верх. Потому что войну (не важно — открытую или тайную) нельзя вести кое-как, нельзя недооценивать противника — не только сильного, но и такого, который, как нам кажется не способен нас даже поцарапать: на самом деле уничтожить нас может всякий, так же, как всякий может нас покорить. Если кто-нибудь решит с нами покончить — он это сделает, и избежим мы гибели лишь в том случае, если забудем обо всем остальном и бросим все силы на борьбу. Но самое главное — знать, что война уже идет. А мы чаще всего об этих войнах даже не догадываемся, потому что это скрытые, тайные войны — именно они наиболее эффективны. Враг нападает исподтишка, он устраивает засады и бьет в спину. Это всегда необъявленная война, война с невидимкой или с противником, который прикидывается нашим союзником или уверяет, что держит нейтралитет. Я могла бы напасть на Луису сзади или сбоку, и она никогда бы на меня не подумала, потому что не знает, что у нее есть враг и этот враг — я. У многих есть враги: очень часто, сами того не подозревая, мы становимся для кого-то помехой, преграждаем путь к заветной цели.