Потом он словно очнулся ото сна и закончил: — Это довольно известная новелла, хотя я услышал о ней не так давно. По ней даже сняли три фильма, представляешь?

Когда мы влюблены (особенно если влюблена женщина и особенно когда любовь только зарождается и наш избранник еще тайна за семью печатями, которую нам предстоит раскрыть), нас интересует малейшая мелочь, которая интересна тому, кого мы полюбили, или которая может рассказать нам что-нибудь об этом человеке. Мы не просто делаем вид, что нам это интересно, чтобы доставить удовольствие любимому, чтобы покорить его сердце или чтобы удержать свои еще очень шаткие позиции: нам действительно хочется все знать о нем, хочется разделить с ним его мысли, его чувства, его сомнения — все, что его радует и печалит. Разделить его восторг и отвращение, его страхи, его заботы, даже его навязчивые идеи. И уж конечно мы хотим знать, о чем он думает, а потому, когда он начинает размышлять вслух, мы не пропускаем ни слова. Это для нас, наверное, самое главное: ведь мы присутствуем при рождении мысли, мы помогаем развить ее, мы видим, как она постепенно замедляет ход в поисках нового пути, как встает в тупик. Для нас вдруг становятся очень важными вопросы, над которыми мы прежде и не задумывались, мы начинаем обращать внимание на то, на что прежде не обращали, и вглядываться в детали, которые раньше остались бы для нас не замеченными, бросаем все силы на решение проблем, которые не имеют к нам прямого отношения. Мы словно становимся героями фильма, или спектакля, или романа, мы живем в чужом, вымышленном мире, и он поглощает нас: он для нас куда более интересен, чем тот, в котором мы жили всегда и о котором мы на время забываем, потому что нет ничего увлекательнее, чем открыть для себя новый мир, пусть даже и вымышленный, погрузиться в него, сделать его проблемы своими (не слишком страдая при этом, поскольку эти проблемы все же не наши).

Возможно, я немного преувеличиваю, но думаю, никто не станет спорить с тем, что мы с самого начала ставим свои мысли и чувства на службу человеку, которого нам суждено было полюбить, отдаем себя в его распоряжение. И делаем это искренне, не задумываясь о том, что настанет день, когда (обычно это происходит после того, как наши позиции упрочатся и мы уверимся, что нам отвечают взаимностью) он вдруг с ужасом поймет, что на самом деле нам абсолютно безразлично все то, что, как ему казалось, нас волновало, что нам скучно слушать его, хотя он говорит о том же, о чем и раньше, хотя говорит интересные вещи. Нет, прежде мы не лгали и не притворялись — просто сейчас мы перестали прилагать столько усилий, сколько прилагали вначале. К тому, что думает, говорит или делает Леопольд, я особого интереса не проявляла, но Диас-Варела — дело другое: здесь я усилий не жалела и (очень осторожно, избегая прямых вопросов, стараясь, чтобы он ничего не заметил) пыталась узнать о нем как можно больше, хотя с самого начала была уверена, что он никогда не ответит мне взаимностью, что он думает только о Луисе и что он слишком давно ждал своего часа.

Я взяла томик Бальзака (да, на французском языке) с собой, потому что он говорил со мной об этой книге, а мне было интересно все, что интересовало его, и моя любовь еще только зарождалась. К тому же мне было любопытно узнать, чем в конце концов закончилась история полковника (хотя я почти не сомневалась, что закончилась она плохо: что жена к нему не вернулась, состояние он обратно не получил, честь его не была восстановлена и что, возможно, он пожалел, что не остался трупом). До этого я у Бальзака ничего не читала — он один из многих знаменитых писателей, чьих книг я ни разу не раскрыла. Странно, но работа в издательстве мешает познакомиться с тем, что есть в литературе действительно ценного, с тем, что одобрено самим временем, с тем, что чудесным образом сохранилось, что пережило свой век. Но главное, мне хотелось понять, чем же эта книга так привлекла Диаса-Варелу, почему он так много размышляет над ней, почему выбрал именно ее, чтобы доказать мне, что место мертвых — среди мертвых, что они не должны возвращаться, даже если их кончина была безвременной, глупой, случайной, как смерть Десверна. И хотя их возвращение — вещь невероятная, он, казалось, боялся, что в случае с его другом это не так, что он может однажды вернуться, и хотел убедить меня и себя самого, что возвращение Десверна было бы ошибкой, оно принесло бы несчастье и живым, и самому "покойнику", как иронически называл Шабера Бальзак, причинило бы ему ненужные страдания — словно мертвые способны страдать. Мне казалось также, что Диас-Варела слишком большое внимание уделяет адвокату Дервилю с его пессимистическим взглядом на мир, слишком старается убедить, что тот прав, слишком много говорит о склонности обычных людей ("таких, как ты, таких, как я") к преступлениям и о том, что эта склонность способна победить все: жалость, любовь и даже страх. Казалось, он искал в этой новелле (именно в ней, а не в хрониках и не в исторических трактатах) подтверждение тому, что люди ужасны по своей природе, что так было всегда и так всегда будет и что впереди нас тоже ждут подлости, страшные предательства, ложь — те же преступления, на которые люди шли во все века всегда и везде.

Преступления, которые задумывались и совершались не потому, что кто-то уже подал пример, не в подражание кому-то, а по собственной воле тех, кто их задумывал и совершал. Преступления, о большинстве которых никто так и не узнал, и они оставались тайной даже сто лет спустя, когда, в сущности, уже никого не интересовало, что случилось сто лет назад. И еще из его слов было понятно (хотя он этого и не сформулировал): он считает, что исключений почти нет, и если некоторые люди не совершают злодеяний, то это объясняется лишь отсутствием у них воображения или недостатком средств на осуществление своих преступных замыслов. Или они просто не знают о том, что множество людей спланировали, совершили или заставили кого-то совершить преступления, и никто никогда так и не узнал об этом.

Дочитав повесть до конца, до того места, которое цитировал мне (переводя на ходу) Диас-Варела, я обратила внимание на то, что он перевел это место не совсем точно. Возможно, речь шла о случайной ошибке, возникшей из-за того, что он не совсем правильно понял смысл, но вполне вероятно и то, что он поступил так умышленно: ему очень хотелось, чтобы мысль была именно такой (я не исключаю даже, что он добавил кое-что от себя) и чтобы слова адвоката Дервиля подтвердили его уверенность в том, что люди безжалостны. Он читал мне: "Я видел женщин, дававших своим законным детям капли, которые неминуемо приводят к смерти, чтобы передать состояние ребенку, прижитому от любовника …"Когда я услышала это, у меня кровь застыла в жилах, потому что нормальный человек не в силах представить себе, что женщина может предпочесть одного своего ребенка другому, и уж тем более не в силах представить, что ее предпочтение может определяться тем, кто является отцом каждого из детей, зависеть от того, насколько она любит одного из этих мужчин и ненавидит другого. Или что мать способна умертвить своего первенца только потому, что его смерть выгодна ее любимчику — младшему сыну. Что она способна дать ребенку яд, воспользовавшись слепым доверием малыша к той, что произвела его на свет, вскормила, заботилась о нем на протяжении всей его жизни, оберегала, лечила, когда он болел (возможно, и яд она давала ему под видом капель от кашля?).