Брунетти удивился, что Флавия ему все это рассказывает.

— Я должна уехать на следующей неделе, — сообщила она, отвечая на его вопрос. — Мои дети две недели катались на лыжах с отцом, и теперь они возвращаются домой. Я пропустила три спектакля, но больше пропускать не могу. И не хочу. Я позвала ее поехать со мной, но она отказалась.

— Почему?

— Не знаю. Она не хочет говорить. Или не может.

— Почему вы мне это говорите?

— Я думаю, вас она послушает.

— Что я должен сказать?

— Попросите ее поехать со мной.

— В Милан?

— Да. Потом, в марте, мне надо ехать в Мюнхен на месяц. Она могла бы поехать со мной.

— А что Китай? Разве не предполагалось, что она вернется туда?

— И все кончится сломанной шеей на дне той ямы? — Даже зная, что этот гнев направлен не на него, он вздрогнул от звука ее голоса.

— Она заговаривала о возвращении? — спросил он.

— Она ни о чем не говорила.

— Вам известно, когда она должна была уехать?

— Не думаю, что у нее был какой-то план. По приезде она сказала, что не бронировала обратный билет. — Она встретила пытливый взгляд Брунетти. — Это зависело от того, что ей скажет Семенцато. — По ее тону было ясно, что это лишь часть объяснения. Он подождал, пока она закончит. — Она надеялась достать мне приглашение в Пекин, чтобы я провела там мастер-класс. Она хотела, чтобы я поехала вместе с ней.

— Ну и? — спросил Брунетти.

Флавия отмахнулась, сказав только:

— Мы не успели это обсудить до страшных событий.

— А после?

Она покачала головой.

Брунетти вдруг сообразил, что Бретт уже давно нет в комнате.

— Тут одна дверь? — спросил он.

Его вопрос был столь неожиданным, что Флавии потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что он сказал и что все это значит.

— Да. Другого входа нет. И выхода. И через крышу не попасть. Сюда нельзя проникнуть. — Она встала. — Пойду посмотрю, как она там.

Она ушла. Брунетти взял книгу и пролистал ее. Он долго смотрел на фото Иштарских ворот, пытаясь разглядеть, какая часть узора на том кирпиче, которым убили Семенцато. Это походило на пазл, но он убедился в невозможности вставить кусок, лежащий сейчас в полицейской лаборатории, в цельную картину ворот, которая была перед ним.

Флавия возвратилась почти через пять минут. Она остановилась у стола, давая Брунетти понять, что беседа окончена, и произнесла:

— Она заснула. Болеутоляющие, которые она принимает, очень сильные, и я думаю, что туда добавлено успокоительное. Да еще шампанское. Она проспит до вечера.

— Мне надо бы еще раз поговорить с ней, — сказал он.

— До завтра нельзя отложить? — Это был просто вопрос, а не категорическое требование.

Откладывать было нельзя, но у него не было выбора.

— Можно. Ничего, если я приду примерно в это же время?

— Конечно. Я скажу ей, что вы придете. И постараюсь ограничить количество шампанского.

Беседа закончилась, но перемирие определенно сохранилось.

Брунетти, который пришел к выводу, что «Дон Периньон» — отличный утренний напиток, подумал, что это ненужная предосторожность, и понадеялся, что Флавия переменит мнение до следующего дня.

Может, это алкоголизм начинается, подумал Брунетти, поймав себя на желании зайти по пути к квестуре в бар и выпить еще бокал шампанского. Или это была просто неизбежная реакция на то, что сегодня ему придется разговаривать с Паттой? Первое объяснение было предпочтительнее.

Когда он открыл дверь в свой кабинет, его обдала волна жара, такая ощутимая, что он повернулся посмотреть, не видно ли, как она покатилась дальше по коридору, возможно, чтобы поглотить какую-нибудь невинную душу, незнакомую с капризами местной системы отопления. Каждый год 5 февраля, в праздник святой Агаты, помещения на северной стороне четвертого этажа квестуры начинали полыхать жаром, и в это же время тепло исчезало из коридоров и кабинетов на южной стороне третьего этажа. Так продолжалось около трех недель, обычно до праздника святого Леандро, которого большинство сотрудников было склонно благодарить за свое спасение. Никто ни разу не смог ни объяснить этот феномен, ни исправить его, хотя это продолжалось лет пять или больше. Главный отопительный агрегат в разное время и разными мастерами ремонтировался, инспектировался, регулировался, подправлялся, обзывался нехорошими словами и пинался, но починить его не удалось ни разу. Работавшие на этих двух этажах сдались и лишь принимали необходимые меры: одни снимали пиджаки, другие ходили по кабинетам в перчатках.

Брунетти так тесно связывал этот феномен с праздником святой Агаты, что эта святая мученица, обычно изображаемая с блюдом, на котором лежат ее отсеченные груди, всегда представлялась ему несущей две недостающие детали для отопительного агрегата: здоровенные шайбы, к примеру.

Он прошел по комнате, сдирая с себя пальто и пиджак, и распахнул оба высоких окна. Но моментально продрог и пошел обратно, чтобы взять пиджак со стола, куда швырнул его. За много лет он выработал последовательность открывания и закрывания окон, которая не только эффективно управляла температурой в комнате, но заодно не давала ему сконцентрироваться на чем-либо. Может, уборщик на содержании у мафии? Каждый раз, когда он читал газету, ему казалось, что все, работающие в полиции, кроме него, продались, почему же уборщик должен быть исключением?

На его столе лежали обычные отчеты личного состава и запросы от полицейских из других городов, а также письма горожан. Одно было от женщины с островка Торчелло с обращенной лично к нему просьбой поискать ее сына, которого, она точно знала, похитили сирийцы. Женщина была сумасшедшая и закидывала всех без исключения полицейских начальников такими письмами, в которых всегда присутствовал тот же самый несуществующий сын, но похитители менялись в зависимости от изменений в мировой политике.

Если пойти сейчас, можно повидать Патту до обеда. Видя впереди этот ярко сияющий и манящий маячок надежды, он взял тощую папку бумаг по делам Семенцато и Линч и пошел в сторону кабинета Патты.

Хотя свежие ирисы присутствовали в изобилии, синьорины Элеттры за столом не было. Возможно, вышла в цветочный. Он постучал, ему велели войти. В кабинете Патты, не затронутом взбрыками отопительной системы, температура была идеальная — 22 градуса, что позволяло ему снимать пиджак, когда работа припекала. Пока не было такой необходимости, и он сидел за своим столом в застегнутом пиджаке с начесом и в галстуке с аккуратно вколотой бриллиантовой булавкой. Патта выглядел как обычно, будто только что сошел с римской монеты, его большие карие глаза находились в идеальном соотношении с прочими красотами его лица.