Нет, она сделает все для того, чтобы стать материально независимой и в один прекрасный момент сказать Виктору:

— Можешь жить спокойно и не переживать за нас с дочкой. Я, слава Богу, зарабатываю достаточно, чтобы содержать себя и Ладу.

Другая бы на ее месте таких мыслей себе не позволила. Мол, пусть платит, ребенок его! Но Даша не хотела, чтобы ей платили из-под палки. Уходя — уходи. Скатертью дорога. Ну и так далее.

Однако как бы Даша ни храбрилась, а холодок где-то внутри заставлял сердце замирать от нехорошего предчувствия. Наверное, всякий человек тяжело воспринимает любое событие, в результате которого рушится его привычный, такой теплый и уютный мир. Кому мешало то, что Даша с Виктором были счастливы? И если он не врал в том, что был с ней счастлив, — а он не врал, она же чувствовала! — то почему ему так быстро надоело это счастье?

— Люди завистливы, — говорила ей Олеся. — По крайней мере большинство из них. Свою жизнь не умеют наладить, не могут построить свое счастье, потому получают удовольствие, разрушая чужое. Надо беречь его и защищать от завистливых взглядов.

А как защищать? Сажать на поводок мужа? Закапывать ему в глаза какие-нибудь капли, чтобы он не видел других женщин? Шутка, конечно, не смешная, но а какой выход? Смириться с тем, что ничего сделать нельзя?

Она сидела в очереди за одним из согласований. В последний месяц Даша провела в очередях к различным кабинетам большую часть рабочего времени. Казалось уже, большую часть жизни.

Говорят с высоких трибун, что надо поддерживать малый бизнес, говорят, а как было сотни нужных и ненужных справок, так все и осталось. Как и чиновники с жадными глазами и нечистыми руками. Межевая линия, красная линия, согласие соседей со всех сторон участка и свидетельство квартального комитета, что подписи соседей подлинные...

Неужели и за границей люди полжизни проводят вот в таких очередях?

Конечно, глупо все валить на чиновников, но раз тех, кто над ними, не достать, вот народный гнев и опускается на головы того, кто к ним ближе...

Еще немного, и Даша начнет призывать народ к революции. Она усмехнулась своим мыслям.

— Дашенька, — услышала она чей-то голос и обернулась, все еще думая, что позвали кого-то другого, но увидела мать своей подруги Вероники, с которой Даша училась в одной школе, а потом и поступила в университет на один факультет. — Что-то давно ты у нас не была.

— Да вот забегалась, Нина Петровна, сами видите, что такое, стоять в этих очередях.

— Ты зайди, Дашуня, а то Ника недавно ногу сломала, да и с мужем у нее нелады. Совсем духом упала.

Даша мысленно улыбнулась: кто кого должен утешать? Знала бы Нина Петровна, какие нелады у самой Даши! Но вслух она лишь пообещала:

— Непременно зайду.

Откладывать визит не понадобилось, потому что как раз перед Дашиным носом захлопнулось окошко, сидевшая за которым чиновница объявила:

— Все, больше никого не принимаю, у меня перерыв.

Вероника, к счастью, жила неподалеку, и Даша пошла к ней. По крайней мере минут пятьдесят в запасе у нее имелось.

Дверь открыли ей не сразу, но Даша терпеливо ждала, слыша, как все ближе становится деревянный стук, по-видимому, костыля.

Дверь медленно открылась, и в ее проеме возникла Вероника, непривычно одетая. В чем-то черно-сером, и оттого выглядевшая старше своих лет. Странно было видеть ее такой, неубранной, что ли.

Вообще она прежде все чего-то на себя набрасывала пестрое и необычное и волосы стригла тоже не как все. По крайней мере не как большинство женщин. Теперь же Вероника выглядела не просто как все, а как самая примитивная из всех.

— А, это ты, Дашка, ну заходи, — промолвила она равнодушно, безучастно, словно и не обрадовавшись. И поскакала на одной ноге, приглашая ее следовать за собой.

— Ты вроде мне не рада? — сказала Даша то, о чем думала, готовая тут же уйти, если подруге не до нее.

— Не бери в голову, я сейчас и себе не рада. У Мефодия опять большая любовь, и, как всегда, по времени совпадает с тем, когда мне нужна его помощь.

Наверное, это Дашу могло бы успокоить: мол, не только у нее неприятности с мужем, у других тоже дела не лучше, но она с эгоистическим упорством сразу определила для себя: ее беду с бедой Вероники не сравнить!

Разве она не знала, за кого выходила замуж? Знала. Но, как и большинство женщин, считала, будто именно с ней Аркадий по кличке Мефодий вдруг кардинально переменится — это в сорок-то лет! — и наступит у них райская жизнь. У Виктора Даша — первая жена. А у Аркадия Мефодьева Вероника — пятая.

Наверное, Даша еще долго бы рассуждала на тему, как у них с Виктором было все правильно и хорошо, если бы не взяла верх ее врожденная справедливость. Теперь она так и будет сравнивать, у кого жизнь хуже?

— Почитай, какую записку он оставил мне, когда я вернулась из травматологии.

Даша взяла записку, мимоходом отметив, какие черные круги залегли под глазами подруги. «Господи, да что же это мы за мазохистки такие, если вначале строим свою Голгофу, а потом сознательно и упорно взбираемся на нее!»

«Дорогая Вероника! — писал уходящий муж. — Пойми меня и прости. Я встретил женщину всей моей жизни. Еще никто не был мне так близок своими мыслями и привычками, своим отношением к жизни, своей философией. Представь, разве может быть такое, что мы с ней даже своих собак одновременно назвали Чарликами!»

Если бы не несчастное лицо Вероники, Даша расхохоталась бы в голос. Ей никогда не был симпатичен Мефодий. Может, из-за него она стала так редко видеться с Вероникой. Самоуверенный пижон. Между прочим, Виктору он нравился, и, наверное, они могли бы дружить семьями, но Даша Мефодия терпеть не могла, особенно после того, как он прокрался к ней на кухню, куда Даша вышла за салатом, и попытался зажать ее в углу. Принимать такого типа в собственном доме и терпеть от него подобные выходки?!

Этот самец романтический, верящий, что в него может влюбиться каждая женщина, решил бы, что, даже отталкивая, Даша с ним кокетничает... Ну да Бог с ним!

Беда горюющей Вероники теперь представлялась ей куда ощутимее. Даша по крайней мере видела, как мучился ее муж, как он разрывался между чувствами к жене и к Светлане. Что поделаешь, если чувство к другой женщине поразило его в самое сердце, и он не устраивал из этого фарса. Собак они назвали Чарликами! Нарочно не придумаешь.

— Знаешь, — печально сказала Вероника, — а я опять стихи начала писать.

— Ты же сказала, что больше не будешь.

В одиннадцатом классе учительница литературы, ставя Веронике четверку за сочинение, сказала:

— Волынская, вы же поэтесса. Вы должны знать русский язык лучше меня, скромного филолога.

Класс заржал:

— Поэтесса!

Вообще-то Вероника свое стихотворчество вовсе не рекламировала. И даже скрывала. Она-то и показывала стихи только близким людям, среди которых числила Дашу и учительницу, как человека взрослого и умевшего отличить плохую поэзию от хорошей. Подруги утверждали, что у Вероники получаются хорошие стихи. Вот и потребовался арбитр.