Я заметалась в поисках выхода, и тут-то до меня дошло, что выхода нет. Рассудком я понимала: где-то здесь должна, просто обязана быть маленькая калитка, через которую люди вполне официально покидают больницу. Наверняка имеется и подъезд для машин «скорой».

Но их не было. Я очутилась в ловушке.

Положившись на судьбу, я покорно зашагала по сырой дорожке. Скоро болото, сочившееся из кикиморных топей глубоко под землей, закончилось. Я оказалась на лужайке. Вход на нее обрамляли две гипсовые урны, одна из которых содержала в себе клумбу, заросшую сорняками, а другая была забита окурками и банками из-под пива.

На лужайке стояли две скамейки, и на них сидели больные в безобразных халатах.

Я хотела спросить их, где выход, но они глядели на меня с первобытной жадностью, как моряки, которые несколько месяцев не видели женщины, и потому я поскорее миновала их.

Краем глаза я видела, что один все-таки встал и потащился за мной. У него было перебинтовано лицо, а глаза поблескивали тревожно и ненасытно.

Я остановилась и резко повернулась к нему.

– Что вам угодно?

Он замычал. Говорить он не мог из-за повязки.

– Послушайте, – сказала я, – я всего-навсего заблудилась. Это ведь учреждение? Я ищу приемный покой.

(Я сообразила, что из приемного покоя наверняка ведет какой-нибудь выход.)

Вместо ответа он взял меня за руку, и тут, по прикосновению, я его наконец узнала.

– Боже мой! – сказала я. – Эдуард! Что с вами случилось? Где ваше лицо?

Он глухо заухал – засмеялся под повязкой – и провел пальцами по моей щеке.

Я поняла, что гляжу на него во все глаза и глупо улыбаюсь. Более чем неуместно, учитывая место и обстоятельства нашей с ним встречи. Но зато теперь, когда мы получили подтверждение, такое ясное, такое прямое, я больше не сомневалась в своей удаче.

Я нашла.

Я дождалась.

Как я теперь жалела времени, потраченного на «интересных мужчин»! Все это время я могла израсходовать на себя, на то, чтобы стать лучше, красивее, умнее. Вместо того чтобы переживать из-за их выставок и поэтических сборников, отвергнутых пятью издательствами, я могла бы путешествовать, читать хорошие книги, фотографировать кошек на улицах.

Ничего, сказала я себе, теперь-то я наверстаю упущенное.

– Эдуард, – сказала я, – как вы относитесь к фотографированию кошек на улицах?

Он сел на корточки и написал на земле спичкой: «Я счастлив».

– Что у вас с лицом? – спросила я, хотя меня это абсолютно не интересовало. Он был жив и со мной, остальное не представляло никакой важности. Но спросить все-таки следовало.

«Сломал челюсть».

– А я тут заблудилась, – похвасталась я. Теперь, когда формальности с сочувствием были улажены, можно было полностью отдаться счастью, что я и сделала, совершенно бессовестно. – Представляете? Коренная петербурженка! И все-таки в городе есть такие места, где я обязательно заблуждаюсь.

«Точно».

– Я приехала на распродажу, – сказала я.

Мы сидели на корточках, покачиваясь и то и дело слегка стукаясь лбами. Он писал спичкой, стирал ладонью и снова писал, а я говорила все, что только приходило на ум.

– Зачем мне эта распродажа? Меня пригласила подруга. Знаете, этот американский образ жизни: шопинг. Пройтись по магазинам, купить одну-две вещицы, обогатиться впечатлениями от вещей. У них музеев мало, наверное, вот и таскаются по магазинам. Но вещи все-таки бывают очень красивые! И совершенно убивает то, что их можно купить. Мне иногда ужасно хочется. Это вещизм и мещанство.

«Что вы купили?»

Я показала лягушку. Он так властно протянул за ней руку, что я безропотно отдала свой трофей.

– Могу вам подарить.

Он покачал головой и вернул ее мне.

Я поняла вдруг, что он имел в виду. Поняла так отчетливо, как будто он произнес это вслух. Если мы с Эдуардом начнем жить вместе, то не важно, кому из двоих принадлежит лягушка. Она будет принадлежать нам обоим. В этом главное отличие взрослых от детей. Дети всегда вынуждены делить имущество, потому что ни при каких обстоятельствах они не смогут жить вместе. Для взрослых в этом отношении открыто куда больше возможностей.

– Вы здесь надолго? – спросила я.

Он покачал головой в знак того, что понятия не имеет.

«Авария», – написал он.

Я кивнула.

Он вдруг выпрямился и посмотрел на что-то у меня за спиной. Я тоже встала.

К нам приближался мужчина лет тридцати, большой и косолапый, с симпатичным лицом. Он выглядел растерянным, как любой посетитель больницы. Одна рука у него была в гипсе. Он нес гигантский термос, держа его, как младенца.

– Сашка! – воскликнул он, бросаясь к Эдуарду. – Вот ты где! Мне сестра сказала, что ты пошел гулять. Я тебе бульон принес.

Он посмотрел на меня недоверчиво. Эдуард что-то промычал, и взгляд посетителя смягчился.

– Вы – знакомая Александра? – спросил он меня вежливо.

– Ну… да, – ответила я. – А что, его настоящее имя Александр?

– Вроде бы, – хмыкнул посетитель. – Он вам другое назвал?

– Вообще-то он сказал, что его зовут Эдуард.

Посетитель захохотал. От смеха у него даже слезы выступили на глазах. Он смеялся так жизнерадостно, что я вдруг поняла: в той аварии никто не погиб и смеется он от облегчения. От того, что у его друга есть «знакомая», которую смешно разыграли с «Эдуардом» (вот ведь дурацкое имя!), и от того, что его друг явно идет на поправку, коль скоро даже со сломанной челюстью продолжает флиртовать.

Я решила отомстить. Эдуард-Александр не имел никакой возможности прервать наш разговор, поэтому я непринужденно сказала:

– Он подцепил меня в парке. Когда сидишь в парке и читаешь книгу, обязательно привяжется какой-нибудь мужчина.

– Да, Сашка у нас такой, – с отеческой гордостью кивал посетитель.

– Именно так я и цепляю мужчин, – продолжала я. – Взяла том Кьеркегора и уселась нога на ногу. Минут через пять рядом уже сидел этот человек и рассказывал, что его зовут Эдуард…

Мы смеялись так, что заболела диафрагма. Эдуард-Александр наклонился и написал:

«Смеяться больно. Стоп!»

Я взяла веточку и пририсовала рядом череп и кости.

– Меня зовут Стас, – сообщил человек с термосом.

– У вас там действительно бульон? – спросила я.

– Да, жена сварила. Больные должны кушать бульон.

– В таком термосе можно запросто пронести пару подводных лодок, – сказала я. – Эдуард не осилит столько жидкости в одиночку. «Ксанф, выпей море».