Арбенин был не в своей тарелке. В тот день, когда в его комнате обнаружили пропавший камень, ему показалось, что он находится уже на грани жизни и смерти. Кстати, специалист по минералам без труда определил, что это именно он — амазонит, но… от этого Арбенину стало еще тяжелее. Уже несколько дней он воображал, что участники экспедиции только и заняты тем, что обсуждают его. Если кто-то тихонько переговаривался, Николай Петрович непременно думал, что о нем, а если где-то слышен был смех, то тем более — мол, над ним потешаются.

Поэтому он старался меньше общаться, по крайней мере, не начинать разговор первым, держаться чуть в стороне, чтобы реже попадаться на глаза Кондратьеву и конечно же, не вставлять свои комментарии в его разговор с кем-либо. Первый день в Чердыне прошел тихо. Никто его не попрекнул и даже не «наградил» колким взглядом. И Арбенин немного окрылился: не все еще потеряно, можно будет доказать свою непричастность к пропаже амазонита, а если это… трудно будет сделать, то… проявить благородство в других ситуациях, они наверняка возникнут.

Вчера в музее обратил внимание на герб Чердыни. В серебряном поле стоял черный, с золотыми рогами и копытами, лось. На предыдущем гербе, утвержденном еще в семьсот восемьдесят третьем году (там внизу стояла такая дата), тоже был лось. Возникает конкретный вопрос: почему именно лось? Тот самый образ, который привиделся ему во сне… Почему именно лосиные головы окаймляют личину на груди — «шаманский дух» той фантастической птицы? И почему даже ее крылья тоже стали превращаться в лосиные головы?

И второй вопрос. Странно, что даже в геральдике трактуется вечность бытия. В описании герба говорилось, что серебряное поле — это символ благородства жителей города, их патриотический дух, их чаяния о процветании родного края, а черный цвет лося — это мудрость и благоразумие, честность и… вечность бытия. Так о какой же «вечности бытия» говорит черный цвет лося? Не о той ли самой, в которую уносится «шаманский дух» и поднимает шамана на небо? И не о той ли, в которую едва не взлетел он, Арбенин, вместе с химерической птицей, зацепившей его когтем?

«Диковинное место, Чердынь… — подумал Николай Петрович, — отхлебывая утренний кофе. — А писаки-то малость приуменьшили… Информировали, что «Чердынь» с коми-пермяцкого будто бы переводится как «поселение около устья ручья». Какой ручей? Да это… Ниагарский водопад! Нет! Больше! Перекресток миров! Устье… Вечности…»

* * *

На эту поездку местный краевед Потапенко возлагал особые надежды. Он долго говорил по телефону с губернским географом Старожиловым, который и встретил исследователей в Перми, дискутировал с ним о чем-то, скорее, о сроках вояжа, потому что сам факт его необходимости никто бы и не смог оспорить. Чувствовалась некоторая озабоченность Федора Алексеевича по его привычке в таких случаях потирать высокий открытый лоб, отчего залысины зрительно увеличивались и если попадало солнце, начинали блестеть. После этого он обсуждал, видимо, уже детали поездки, с руководителем группы Кондратьевым, закрывшись с ним наедине не меньше чем на час.

Особая атмосфера важности надвигающихся событий витала вокруг Арбенина. Он воспринимал разрешение на поездку в Чердынь как дополнительное вознаграждение за то, что основательно подготовился к экспедиции, может быть, хорошо, как никто другой. И как аванс за то, чтобы потом «помочь написать» отчет Кондратьеву. Конечно же, с самого начала он не питал иллюзий насчет «помочь написать», ясно, как день, что нужно читать это как «написать отчет» за руководителя группы. И потому даже вначале подумал, что именно Павел Ильич и подстроил ради этого такую курьезную ситуацию с амазонитом, но… Потом начал склоняться к другой версии…

Впрочем, к этому я еще вернусь — участники экспедиции уже выехали в очень важный вояж, а значит, нужно поторопиться за ними.

От Чердыни до небольшого поселения Ныроб верст сорок пять, а то и меньше, поэтому двинулись на подводах. Арбенин опять оказался во «втором эшелоне», вместе с геоморфологом Сибирцевым и практикантом Сиротиным. Возчего звали Прохором, без него никак, ведь по приезду в село нужно будет идти пешком со снаряжением, а это займет два-три дня. Вот и будут возчие их дожидаться да за лошадьми смотреть.

Кроме личных вещей и инвентаря, необходимого для полевых работ, на сей раз взяли и… сапоги. Потапенко просто настаивал на этом, говорил, что придется и по щиколотку в воде ходить, и по пояс, а может, и вплавь пускаться. Сапоги были нелепыми, довольно большого размера, но пришлось смириться, так как дареному коню в зубы не смотрят… На их повозке разместили еще и три палатки (одна про запас, а может, и для возчих), ведь предстояли ночевки.

Но самой боьшой ценностью стали металлические ручные фонарики на плоской батарейке с ползунковым переключателем. Изобрели их совсем недавно — где-то года назад, и не везде еще они были в свободной продаже, но руководство института успело их закупить специально к экспедиции. Фонарики были гораздо удобнее, чем те, которыми пользовались в конце девятнадцатого века: нажав на кнопку включения, не нужно было держать на ней палец, а просто зафиксировать ее в этом положении.

* * *

Дорога из Чердыни выходила на старинный Печорский тракт, по обе стороны которого притулились небольшие деревеньки — с простыми избами, среди них нет-нет да промелькнет роскошный сруб какого-нибудь баржестроителя или купца, сумевшего сколотить богатство на вывозе пушнины, драгоценных каменьев и других ценностей северного края. Но особенно торжественно выглядели величавые церкви с златоглавыми или ярко-голубыми — любимого цвета Царя Небесного главами и высокие каменные часовни, с которых просматривались окрестности аж до горизонта. И такие Божии дома, необычайно красивые, отделанные причудливыми резными украшениями, вдоль Печорского тракта встречались через каждые пять, а то и три версты.

Равнина, застеленная словно из меха, зеленым пушистым покрывалом, с косогорами да впадинами, все больше и больше обрастала хвойными деревьями. Они поддерживали своими мохнатыми шапками купол бирюзового ясного неба с легкими кучерявыми облаками и словно приветствовали путников. От порывов ветра вечнозеленые шапки гордых красавцев слегка наклонялись, совсем немного, как и положено по статусу — ведь не простолюдины. От леса тянуло не только горьковатой свежестью вечно зеленых веток, но и особой надменностью, присущей не тем деревцам, что посажены человеком, а тем, что испокон веков живут здесь и здравствуют, еще до прихода этого самого человека.

Лес становился все более угрюмым и почти вплотную подступал к повозкам, когда предстали, словно на гигантской ладони, деревянные постройки — избы и бараки, частоколы заборов, местами покосившиеся или щербатые. Хорошо на такие колья вешать чугунки, промыв их от сажи и пригоревшей каши, чтобы прокалились на солнцепеке, а также пуховые подушки, сбившиеся за длинную зиму. И того, и другого в каждой избе было в избытке. Так что не мальчишки оторвали кое-где по дощечке от городьбы… Хотя, где-то, может, и не обошлось без их страсти перевоплощаться в Соловья-Разбойника, или… потихоньку делать потайные лазы, чтобы пробежать напрямки, играя в прятки.