Депрессивное состояние Фритца было заразительно, и я стал убеждать себя, что он не прав. Постепенно я решил уводить его от гнетущих мыслей, и мои старания дали результат, так как очень скоро он вновь обрел спокойствие и снова сделался веселым парнем. Когда я собрался уходить, он сказал:

– О, чуть не забыл, Мано. Франц Медикус хочет поговорить с тобой. У него какие-то неприятности со своими подопечными.

Я позвонил в комнату к Францу Медикусу, и он сказал, что придет прямо сейчас, чтобы поговорить со мной.

Он выглядел расстроенным, и я спросил у него, что случилось.

– Jo mei, Mano, – заговорил он на баварском диалекте, – может быть, у этих юнцов кишка тонка для такого самолета, как «комета», но после вчерашнего представления Фритца сразу шесть или даже семь человек решили оставить это место службы; такими темпами у меня никого не останется к следующей неделе.

– Сколько сейчас осталось человек? – спросил я требовательно.

– На данный момент двадцать восемь, но завтра?.. Я подумал, может, тебе удастся провести с ними вразумительную беседу. У тебя как-то лучше получаются такие разговоры; может, и на этот раз получится уговорить их.

– Хорошо, Франц. Передай, чтобы все были завтра в 8.30 в столовой. К этому времени мы со Шпёте закончим свои дела, и Франц Рюселе, возможно, выполнит тренировочный полет в 9.00, так что как раз будет подходящее время узнать, кто уходит, а кто хочет остаться.

Вопрос, касающийся нашего «молодого поколения» пилотов «комет», был щекотливым. Заставить их летать на «Ме-163» было невозможно, да и непорядочно. Никого нельзя было посадить в самолет через непреодолимый страх. Мы все это прекрасно понимали, и Шпёте в первую очередь. Он никогда никого не вынуждал лететь на «комете» – только если человек добровольно делал этот шаг или не имел возражений. С другой стороны, проблема набора молодых пилотов становилась все более актуальной. Очень скоро могло настать время, когда нам могли понадобиться сотни летчиков, в случае успешного апробирования нового оружия.

На следующее утро, ровно в 8.30, я стоял перед двадцатью восемью курсантами. Эти молодые пилоты пришли добровольцами, чтобы научиться летать на истребителях. Соответственно, многие из них пожалели о своем рвении. Что мог я сказать им? Почти каждый из рекрутов перешел в Брандис из обычной школы по подготовке летчиков. Разве мог я сказать им, что они поступили в отряд, где их шансы остаться в живых, наверное, равнялись один к ста.

Я решил сразу перейти к делу, объяснив им, что их ожидает, если они решат остаться здесь, и не стал приукрашивать ситуацию. Я смотрел на двадцать восемь ничего не выражавших лиц, и к тому времени, как я завершил свою «задушевную беседу», мне было очень интересно знать, кто остается, а кто уходит, чтобы не рисковать и спасти свою жизнь. Но в любом случае мои предположения были близки к истине.

Франц Рюселе стоял около самолета, готовящегося к взлету, и обменивался грубоватыми шутками с механиками, когда мы с Францем Медикусом вышли из столовой. Репертуар его скабрезных историй был давно всем известен. Он не испытывал уважения ни к кому и ни к чему, и к «комете» в том числе. Он нагловато взбирался в кабину самолета, будто воображал перед девушкой, пытаясь ее завоевать. Внешне он немного напоминал Адольфа Галланда, нашего генерал-инспектора, носил такие же усы. Иногда мне казалось, что Франц умышленно ведет себя вызывающе, чтобы спрятать за этим свою стеснительность, но, когда над аэродромом, как лист металла, проносился его смех, заставляющий вздрагивать любого, кто его слышал, трудно было поверить в то, что он может плакать или беспокоиться о чем-то. Дружить он умел бескорыстно и всегда помогал другим, нуждающимся в его помощи.

Франц Рюселе сел в кабину, как всегда полный энергии. Перебросившись с одним из механиков последней скользкой шуткой, он закрыл фонарь кабины. «Комета» пронзительно завизжала и стрелой умчалась в небо. Он выделывал широкие спирали у нас над головами, и про себя я думал, что вот такую демонстрацию полета должны увидеть наши новички, чтобы окончательно развеять свои страхи, увидев, как бесстрашно Франц со свистом пронесся мимо нас, всего в нескольких метрах от земли. Затем он устремил самолет вверх, превосходно зашел на посадку и начал снижаться, планируя вдоль земли и легко удерживая равновесие. «Комета» медленно снижалась, и вдруг в кабине раздался хлопок, и появилось пламя, а затем клубы пара закружились вокруг фюзеляжа. Показалось, что Франц скорее вылетел, чем выпрыгнул из кабины, и самолет с чудовищным стуком ударился об землю. Поблизости не было машин, чтобы доставить нас к месту происшествия, и в поле нашего зрения мы пока не видели ни пожарных расчетов, ни «скорых». Я закричал человеку, ошеломленно стоявшему около переносного телефона:

– Вызывайте «скорую помощь», и быстрее!

Затем вместе с остальными я побежал в сторону дымящего самолета. Пожарные проехали мимо нас, когда мы уже приближались к месту происшествия, и мое воображение уже рисовало ужасающую сцену, как бедный Франц мертвый лежит у моих ног! Франц стоял там, вскрикивая и охая поочередно, покрикивая на кого-то, поливавшего из шланга холодной водой дымящий самолет и брызгами попадавшего на него! Но лицо… О боже! Я никогда не забуду его лица! Полностью облезшая кожа, ни ресниц, ни бровей, ни волос, только опаленная щетина, оставшаяся на месте усов, еще недавно являвшихся предметом его гордости. Меня чуть не стошнило, и я сильнее стиснул зубы. «Скорой помощи» все еще не было видно. Двое из нас подняли его и осторожно понесли к пожарной машине и, наконец, отвезли его в местный госпиталь. Две дежурных медсестры сразу же упали в обморок, когда увидели несчастное, искалеченное лицо, а еще одна выбежала из комнаты, почувствовав приступ тошноты. Все это время Франц громко стонал и ругался на чем свет стоит, а потом пришел доктор, и мы оставили его.

Франц Медикус и я медленно шагали в направлении главного поста. У меня перед глазами стояло измученное лицо Франца Рюселе. Я поблагодарил Бога за то, что у Франца не повредилось зрение, а вот лицо… Всегда смеющееся и веселое… а теперь!

– Лучше так, чем умереть, – пробормотал я, но Медикус не ответил и, дойдя со мной до поста, вернулся к своему выводку, теперь, наверное, совсем павшему духом.

Когда я доложил Шпёте и Олейнику, что лицо Рюселе почти полностью обожжено топливом Т, они лишь поджали губы, не найдя, что ответить. После затянувшейся паузы Шпёте произнес:

– Когда старший лейтенант Рюселе сможет говорить, узнайте у него все подробности этой истории, Зиглер, а затем составьте письменный доклад.

Когда он отпустил меня, завыли сирены, возвещающие о тревоге. Я прыгнул на свой мотоцикл и прямиком направился к взлетной полосе, где Шуберт, Рилль, Ботт и Глогнер сидели в своих самолетах в полной готовности, слушая внимательно голос диспетчера в наушниках. Я подошел к истребителю Ботта и поднялся по маленькой лестнице.

– Сейчас они летят прямо на нас, – сказал он. – Да, скорее всего, это будет Лейпциг или Берлин. Сейчас они немного поменяли курс. Нет, опять взяли тот же курс, похоже, все-таки Лейпциг.