Когда жизненные пути братьев разошлись и Лукас приобщился к ученому академическому миру, а Клемент — к миру театра, их странная тайная связь сохранилась. Двойственность чувств, определяемая понятием «любовь — ненависть», не вполне точно характеризовала их отношения. Клемент, побеждавший в домашних играх раннего детства, даже с учетом того, что брат поколачивал его в «Собачках», на самом деле не мог испытывать ненависти. Он любил и боялся своего брата, который никогда не нападал на Клемента публично, но наедине не скрывал своего презрения к «заурядному фиглярству» Клемента в артистическом мире. У Клемента, не приобщившегося к интеллектуальной элите, сформировалось чувство некоторой неполноценности. (Лукас присоединился к тем, кто уговаривал Клемента не бросать Кембридж.) За частыми язвительными продолжениями детской вражды Клемент мог бы распознать ужасную, незаживающую, глубокую рану и давнюю черную зависть, испытываемую Лукасом. Но Клемента никогда не волновали такие мрачные чувства. В силу своего неунывающего характера и любящей натуры он думал, и даже находил тому некоторые доказательства, что с годами их напряженные отношения будут меньше походить на враждебные действия, превратившись в своеобразную семейную игру. Эта продолжающаяся тайная связь основывалась на взаимном молчаливом согласии. Разумеется, они даже не представляли, что могут обсудить ее. «Внешнему миру» братья продолжали показывать трогательную картину дружеских братских отношений.

Их общественные связи, которые в иных обстоятельствах могли бы ослабеть, поддерживались и укреплялись общими Друзьями, сначала главным образом Тедди Андерсоном и Беллами, позднее также Луизой и Джоан, а еще позднее их четырьмя детьми. Как уже упоминалось, после смерти Тедди Лукас и Клемент, хотя и неофициально, выступили в роли опекунов, взяв на себя ответственность за воспитание и даже частичное денежное обеспечение этих детей. Клемента и Беллами дети любили, чувства, испытываемые ими к Лукасу, оставались смешанными и неоднозначными, однако никогда не обсуждались. Войдя в семейный круг, он занимал в нем положение богатого дядюшки, опоры семьи и выдающейся личности. Одно время, как до, так и после смерти Тедди, Лукас принимал довольно активное участие в семейной жизни. Позднее он отстранился, предпочтя, как говорится, участь ученого-затворника. Он продолжал еще какое-то время давать Сефтон консультации по истории, но в итоге отказался также и от них.

В тот памятный летний вечер Лукас позвонил Клементу около шести часов и предложил, при наличии свободного времени, заглянуть к нему на ужин. В прошлом такие приглашения звучали довольно часто, хотя позднее прекратились. Лукас, не любивший устраивать никаких званых приемов, предпочитал, уж если на то пошло, импровизированные дружеские встречи. По телефону Лукас попросил Клемента не распространяться о его предложении, поскольку сам отказался от приглашений двух знакомых и не хотел ранить их чувства. Он добавил, что может заехать за Клементом на своей машине в ближайшее время, хоть прямо сейчас, поскольку слышал, что машина Клемента барахлит. Клемент согласился, как обычно с радостью приняв знак дружеского внимания со стороны брата. Он сказал, однако, что возьмет такси и нет никакой необходимости специально заезжать за ним. День тот выдался жарким и солнечным, но перед выходом из дома Клемент заметил, что на мостовую упало несколько капель дождя, и решил захватить большой зонт — ведь могла разразиться гроза. Ужин у Лукаса неизменно состоял из паштета, холодного языка, салата, сыра и яблок. На всякий случай Клемент захватил с собой бутылку дешевого божоле, памятуя о том, что порой Лукас забывал купить вина, однако для данной встречи брат припас весьма недурной кларет. За ужином опустошили обе бутылки, в основном силами Клемента, чей бокал практически не пустовал. Клемент не успел толком поесть в тот день, так как провел много времени в захудалом маленьком театре, где помогал организовать аренду необходимой для спектакля мебели. («Похоже, я выполняю для них не только роль режиссера, но и его ассистента!») На его долю за ужином пришлась большая часть языка и почти весь сыр. Лукас, как всегда «совсем не голодный», вел себя, как позднее вспоминал Клемент, необычно оживленно, улыбался и, щурясь, приглядывался к сумрачной обстановке столовой, задерживая взгляд то на старинной картине, то на антикварной вазе — на разных вещах, так и стоявших на своих местах со времени смерти их матери. Лукас словно составлял в уме опись этих предметов, чтобы прочно закрепить их в памяти, поскольку вскоре собирался отправиться в дальнее путешествие. Выпивая в компании брата, Клемент обычно испытывал беспокойство или, в исключительных случаях, стыд. В тот раз, однако, возможно заразившись оживлением хозяина, он испытывал умиротворенное возбуждение, некое явное ощущение давней близости, что воспринималось ими обоими в странно замедленном времени. Это замедление навеяло Клементу какие-то детские воспоминания. Возбуждение, сочетавшееся со своеобразным замедленным видением или пристальным вниманием к настоящей близости, подпитывалось у Клемента двухуровневыми чувствами. На первый план выступала благодушная радость, порожденная тем, что Лукас продолжал жить и здравствовать, стал большим ученым и что в конечном итоге любил Клемента. На втором плане, в заветном уголке его памяти, глубинном и менее ясном, таилось ужасно странное и давнее ощущение — своеобразное чувство победителя. Клемент невольно одержал победу над Лукасом, став по-настоящему любимым и долгожданным родным ребенком, а Лукасу досталась, если можно так выразиться, поддельная, марионеточная роль его сводного брата. Как позже припомнил Клемент, даже стол, накрытый к тому ужину фамильной посудой, в его замедленном видении словно превратился в живого и торжественно замершего свидетеля победы. Посверкивали серебром ножи и вилки, подмигивала синей стеклянной вставкой серебряная солонка (она стояла на четырех ножках, изображавших львиные головы), отливали кремовым блеском веджвудские тарелки («праздничные», как называла их мама), поблескивали тонкие голубоватые бокалы из ирландского «уотерфорда» («для избранных гостей»). Эти странные мысли пронеслись в голове Клемента, когда он осторожно поднял свой неизменно полный бокал. Он с изумлением подумал, не являются ли подобные замедления времени отражением инопланетной реальности.

Ему не хотелось уходить. В моменты молчания, когда Клемент мог вежливо поблагодарить хозяина и откланяться, Лукас то и дело предлагал новые темы для разговора. Они вспоминали детские каникулы, школьные дни, времена учебы в Кембридже, обсуждали ужасное состояние образовательной системы, успехи девочек (Алеф, Сефтон и Мой), жизнь в Нью-Йорке и американские выборы. Наконец, осторожно опершись о край стола, уже сливавшегося перед ним в обширную неясную картину, Клемент встал и, сказав, что ему пора уходить, с впечатляющим достоинством направился к выходу. Последовав за ним, Лукас сказал, что подвезет его до дома. Именно тогда Лукас заявил, что «хочет показать ему кое-что интересное». Время уже перевалило за полночь. Темное небо затянули набухшие дождем тучи. В машине Клемент задремал. Его дрему нарушил голос Лукаса.

— Я хочу показать тебе кое-что интересное, — повторил он.

Клемент сразу подумал о только что прерванном сновидении. Ему приснилось, что он вместе с Лукасом находится в каком-то темном помещении, возможно, в гостиной дома Лукаса. Во сне Клементу представилось, будто он прожил там с Лукасом всю жизнь, никогда на самом деле не покидая родительский дом. «Как же я умудрился, — подумал он, — забыть об этом?» Во сне они стояли в темноте, глядя друг на друга, и Лукас улыбался ему странной нежной улыбкой, неловко, но выразительно названной Клементом «улыбкой могущества». Гостиная выглядела необычайно большой, подобно высоченному церковному залу. «Это какой-то старинный дом, — размышлял Клемент, — огромный особняк, только почему-то я забыл об этой комнате. Какая же странная здесь темнота. Почему я решил, что мы находимся в зале? Она словно просвечивает — нелепое определение, — из туманной дымки проступает множество помещенных одна над другой стальных сеток, хотя их сталь какая-то текучая, невесомая и тончайшая. Мне нельзя смотреть вверх, ведь Лукас улыбается мне… он несет мне что-то вроде чаши или кубка — еще одно странное определение, — но это необычная, очень красивая и высокая чаша, он хочет, чтобы я выпил из нее, возможно, в конце концов, это кубок мира… конечно, я выпью, мы оба выпьем, Лукас протягивает мне кубок, как же он восхитительно красив, он сделан из серебра, да-да, из чистейшего блестящего серебра, исполненного света… он похож… о, да, по-моему, он выглядит как настоящая чаша Грааля…» В этот момент дремоты мысли Клемента полностью отключились.