«А ведь он так и будет молчать, — подумал Клемент. — Говорить придется мне, он не желает ничего выяснять. А потом я уйду. И мы никогда больше не увидимся. После этого наступит конец света».

В отсутствие Лукаса Клемент множество раз представлял себе сцену их встречи. Но в его мыслях Лукас говорил, а Клемент отвечал. «Теперь, — подумал Клемент, — я должен сказать все сам, я должен найти правильные слова. Но какие?»

— Послушай, — начал Клемент, — я понимаю, что мы не можем обсуждать случившееся… или то, как оно повлияет на наши будущие отношения… но что-то надо сказать, в сущности… по-моему… хотелось бы с этим разобраться. Слишком Долго я держу все это — всю чудовищность того события — в себе, слишком долго оно тайно терзает меня. Мне нужно сказать тебе лишь одно… о том, какие мысли и чувства посещали меня во время твоего отсутствия. Я не думал и не чувствовал, что случившееся означает, или должно означать, конец. Я имею в виду конец наших отношений. То есть мне не хочется этого. Я очень много думал о том самом моменте, и сказанное мной, имеется в виду только что сказанное, является для меня абсолютно ясным. Нам необходимо поговорить, по крайней мере, я должен сказать кое-что… а ты можешь воспользоваться привилегией молчания, в любом случае, я не в силах заставить тебя говорить, да и не хочу… возможно, я боюсь того, что ты можешь сказать. От тебя зависит, окажется ли наша встреча, которая должна была состояться, как и мой монолог, последним приветом и окончательным прощанием. Мне не хотелось бы такого завершения… хотя я также осознаю и серьезные сложности… и даже, возможно, опасную зависимость от не подвластных нам вещей… или даже невообразимых на данной стадии… Прости, что мои слова несколько туманны. Я не понимаю, каковы твои мысли и чувства… а о себе мне больше не стоит говорить… На мой взгляд, я сказал все, что считаю наиболее важным. И сейчас мне вдруг пришло в голову, что лучше всего было бы, если бы я сейчас ушел и оставил тебя… подумать над тем, что я сказал… Я надеюсь, позже ты осознаешь… что мы можем обсудить все более основательно… либо предпочтешь оставить все как есть, иными словами, не говорить об этом вовсе или вообще больше не общаться… Но я оставляю за тобой право сообщить мне о твоем решении… и я приду, если ты захочешь видеть меня… рано или поздно.

Клемент отстранился от шкафа. Он вдруг заметил, что во время этого смущенного монолога теребил корешки книг, с которыми соприкасались его нервные пальцы. Его взгляд был устремлен в одну точку. Клемент стоял тихо, словно внимательно ожидая ответа. Он мог дать Лукасу пару минут на обдумывание, а потом, поскольку совершенно не надеялся, что Лукас решится нарушить молчание, просто тихо покинуть гостиную и выйти из дома. На самом деле, возможно, так будет лучше всего. Клемент развернулся и встал лицом к двери, его руки бессильно повисли, голова склонилась, губы приоткрылись. Из груди его вырвался глубокий вздох. Веки опустились. Он почувствовал страшную усталость. Покачнувшись, но устояв на ногах, Клемент сделал шаг к двери.

— Погоди, прошу тебя, не уходи, — сказал Лукас уверенным, слегка раздраженным тоном, — Я хочу, если ты не возражаешь, прояснить один вопрос, который ты, по-видимому, уже полагаешь ясным, но в котором мне хотелось бы удостовериться. Пожалуйста, не мог бы ты присесть?

Клемент взял стул и приставил его к книжному шкафу. Он сел лицом к брату.

«Это похоже на зал суда, — подумал он, — и я на скамье подсудимых! Абсурд, просто мистика какая-то, хотя… надо будет подумать об этом позже… возможно, в каком-то смысле… если в этом деле вообще есть какой-то смысл».

Лукас довольно долго и пристально разглядывал Клемента, а потом продолжил:

— Ты уверен, что полностью понял произошедшее, включая, разумеется, то, чему было суждено произойти, и то, что могло бы произойти?

Клемента удивил вопрос брата. Не сразу совладав с голосом, он закрыл глаза и, собравшись с духом, мягко произнес:

— Да. Я полностью понял. В конце концов, там все было совершенно очевидно, и мои воспоминания на редкость четкие.

— Хорошо, — резко бросил Лукас, показывая относительную удовлетворенность данным ответом.

Он положил ладони на стол. Последовала очередная молчаливая пауза, вернувшая Клементу способность видеть отчетливо. Одежда Лукаса, как обычно, имела потрепанный, но опрятный вид: темно-синяя вельветовая куртка, темно-синий пуловер, в вырезе которого виднелся расстегнутый ворот рубашки. Пока Клемент разглядывал брата, тот снял куртку, закатал рукава пуловера, открыв на обозрение длинные рукава рубашки.

Лукас слегка подался вперед и, вглядываясь в Клемента, раскрыл пошире свои узкие глаза, отчего его и без того узкий нос стал казаться еще уже. Его тонкие губы вытянулись в ниточку. Он пребывал в ожидании.

— Полагаю, ты уже видел Беллами, — сказал наконец Клемент напряженным надтреснутым голосом, тщетно пытаясь придать ему небрежный разговорный оттенок.

— Полагаю, тебе известно, что я уже видел Беллами.

— Конечно, я и не говорил… да не важно, разумеется…

На улице начался дождь, к тихому шелесту примешивался приглушенный шум уличного движения. Ветви садового платана склонились под дождевыми струями, опустив разлапистые намокшие листья. Капли дождя плясали за окнами на выложенной плитками дорожке, вдоль которой стелился потемневший чабрец. В комнате сгустилась темнота, из которой свет единственной настольной лампы выхватывал сидящую фигуру Лукаса.

Клемент начал задыхаться в этом спертом и насыщенном книжной пылью воздухе, ему отчаянно захотелось выскочить в сад. Он не смог разговорить Лукаса и, вероятно, упустил свою единственную возможность разобраться в этом деле, прежде чем оно будет похоронено навеки. Нельзя позволить затянуться молчанию. Он откашлялся и произнес своим хорошо поставленным голосом:

— Ты говорил о том, чему было суждено произойти. Почему же это было суждено?

Необходимо наконец рассказать, что же на самом деле, в отличие от общепринятой версии, произошло в тот ужасный день, когда Лукас убил человека. Тот вечер так часто прокручивался, проигрывался, полировался, анализировался и толковался в уме Клемента, что в итоге сложился в достаточно логичную историю. Отчасти она связана со светлячками. Позже Клемент подумал, что все события того злополучного вечера основаны на каком-то всплывающем в голове Лукаса воспоминании, детском, связанном с ними обоими: с их давним увлечением дикими тварями, мелкими существами, живущими, к примеру, в городских садах, то есть с интересом к паукам, слизням, улиткам и разнообразным насекомым. Редко попадающиеся жуки-светляки приносили особую радость. (Они являются представителями летающих насекомых; лежащие на земле, они излучают летними вечерами таинственный зеленоватый свет.) Клементу вспомнилось, как однажды вечером в далеком детстве нашедший светлячка Лукас взял брата за руку и привел под какие-то раскидистые кусты, чтобы показать эту светящуюся букашку (вернее, букашек, на самом деле их было несколько штук).

Вероятно, лучше сначала объяснить или рассказать, поскольку объяснения повлекли бы за собой серьезные трудности, о сложных взаимоотношениях между братьями. А сложности, безусловно, были предопределены. Первым в семье появился Лукас, приемный ребенок. Клемент, родной ребенок, появился на свет через два года. Лукаса усыновили практически в младенческом возрасте. Родители, рассуждая здраво, довольно рано сообщили ему, что он их приемный ребенок. Они не сказали ему, кто его настоящие родители, а сам Лукас никогда не спрашивал. Из-за необычного разреза глаз некоторые люди полагали, что у ребенка болезнь Дауна. Его желтоватая кожа порой выглядела очень смуглой. Он отличался странными манерами, постоянно сутулился и втягивал голову в плечи. Рос Лукас медленно и одно время походил на карлика. Даже во взрослом возрасте руки и ноги Лукаса выглядели миниатюрными. Младший брат, похожий на своего красивого отца, развивался гораздо быстрее и вскоре обогнал ростом старшего. Лукас был приземистым карапузом. Клемент был стройным и гибким, грациозным и красивым ребенком, а позднее стал привлекательным юношей. Конечно, вскоре выяснилось, что Лукас обладал незаурядными умственными способностями, но и Клемента Бог умом не обидел, а заодно одарил многочисленными талантами и большим обаянием. Могли ли родители, осчастливленные появлением на свет их долгожданного родного ребенка, скрыть свои предпочтения? Пока Лукас оставался единственным ребенком, приемные родители, желая показать ему всю свою любовь, уделяли мальчику массу внимания и окружали продуманной нежной заботой, которая позже, после рождения их родного сына, стала казаться притворной и снисходительной, небрежно проявляемой к менее удачному отпрыску. После ухода отца это неравенство стало еще заметнее, поскольку именно к Клементу покинутая мать обратилась за утешением. Кроме того, нередко бывали случаи, когда Лукаса приходилось бранить за «грубое обращение с младшим братом». Только один раз Клемент прибежал к матери и сказал, что Лукас ударил его, вскоре он узнал, что такая жалоба привела к плачевным для Лукаса последствиям. Клемент боялся старшего брата, скрыто запугивающего его. И тем не менее он с неизменным постоянством восхищался Лукасом, даже любил его. Все же общее мнение о «духовной близости» и «взаимной родственной привязанности» братьев, несомненно, было ошибочным. Лукас наслаждался своей абсолютной властью над братом. Абсолютизм заключался в том, что он быстро приучил Клемента молча сносить любую степень тирании. Однако в известной степени он также испытывал благодарность за такую покорность. Сознавая собственную вседозволенность, старший брат назначил себя защитником младшего брата. Никто в школе не смел издеваться над Клементом, опасаясь репрессий со стороны Лукаса, и никто ни в школе, ни дома не видел, чтобы Лукас обижал Клемента. Деспотизм оставался тайной, известной лишь господину и его рабу. Сложившиеся в далеком детстве своеобразные отношения «любовь — ненависть» продолжались и во взрослой жизни. Например, все понимали, что никому нельзя критиковать Клемента в присутствии Лукаса, а Клемент всегда говорил о своем брате только с уважением и любовью.