Я не успел шевельнуть и пальцем — внезапно Мста открыла глаза, и я понял, что она учуяла меня. Огонь, полыхнувший в ее глазах при этом, заставил меня отпрянуть, задергивая полог, — столько в нем было страха и гнева.

Через некоторое время из-за полога вышел Ворон. Он осунулся, глаза утратили блеск. Передо мной стоял молодой старик. Он сжал мои плечи, словно ища во мне опору.

— Она умирает, Олав, — произнес он дрогнувшим голосом. — Как страшно!

Мне еле удалось увести его туда, где женщины уже приготовили нам умыться с дороги и поесть.

— Я люблю ее, — говорил он мне некоторое время спустя, когда мы уже сидели за столом вымытые, в чистой сряде и потягивали пиво после вечери.

Хозяин дома почти не притронулся к трапезе, ел только я, в котором никакое горе пока еще не могло победить голода и жажды. Мой наставник смотрел на меня с грустной отеческой улыбкой.

— Я так ее люблю, — продолжал он, — что мне временами становится страшно!.. Боюсь, не околдовала ли она меня? Она ведь вправду была ведьмой до встречи со мной!.. Вот сейчас мы сидим с тобой рядом, разговариваем, и я спокоен. Я даже могу смеяться, — он улыбнулся по-прежнему открыто, но улыбка тотчас же завяла, — а прихожу к ней — и словно теряю силы… Хоть бы кто сказал, что со мною!

— Она действительно околдовала тебя, — предположил я.

— Что ты можешь, мальчик, знать о колдовстве? Ведь ты же не чародей, не жрец и не ведун!.. Но меня тянет к ней. И я боюсь этого.

Глядя на его понурые плечи, его потухший, пустой взгляд и унылое, остановившееся лицо, я для себя твердо решил, что ни одна женщина никогда не заставит меня потерять голову от любви.

— Давай уедем! — попросил я. — Ты сам увидишь, что тебе станет лучше, когда ты покинешь этот дом!.. Не надо делать того, что не хочешь!

Ворон некоторое время смотрел в пустую кружку, надеясь на дне разглядеть ответ, а потом тряхнул головой:

— А может быть, ты и прав!

Мста умерла ночью.

Ворон не отходил от ее смертного ложа, и страшно было видеть его горе. Он в самом деле любил женщину, которой должен был бояться до глубины души. Любовь к ней и страх смерти смешались в его душе.

Что же до меня, то я не мог забыть странного торжествующего взгляда умирающей. Что заставляло ее испытывать радость, прощаясь с жизнью? Осознание того, что она забирает с собой и его? Когда я думал об этом, меня охватывал страх за участь моего наставника и друга.

Наутро началась суета похорон. Сошлись все соседи, деятельно включаясь в работу. Я оказался не у дел, и мне оставалось только слоняться по двору, прислушиваясь к малопонятной речи и стараясь уяснить себе значение некоторых незнакомых слов.

Ворон нашел меня ближе к вечеру, когда главное уже было сделано. В поварне кипела работа — там готовили на завтра поминальную трапезу. Мужчины проверяли оружие перед тризной, женщины собрали для покойницы добро, привели животных, которых отправят с нею на тот свет.

Ворон непередаваемо изменился за полдня. Я не узнавал своего наставника — так он постарел и обмяк. Взгляд когда-то живых и проницательных глаз потух, он ходил как старик и говорил вяло и тихо.

— Все кончено для меня, — сказал он, взяв мою руку. — Я недолго был твоим наставником, Олав Тополь, но рад, что встретил тебя. Ты как знак того, что жизнь продолжается… Я был бы рад объявить тебя перед всеми родным сыном и оставить тебе все, что имею, но ты стоишь на Дороге богов и кто знает, что ждет тебя в будущем. Я ни о чем не прошу тебя, кроме одного — возьми моего Серка. Он добрый конь, и я не могу допустить, чтобы он последовал за мною в тот мир.

— Что мне делать, когда… когда тебя не станет? — спросил я.

— Что хочешь. Если решишь остаться, скажи — тогда я еще успею перед старейшинами объявить тебя своим наследником. Если нет — уезжай, ведь тебя ждут Дороги богов. На всякий случай я прикажу приготовить для тебя припас. Все, что найдешь в тороках, твое!

— Едем вместе! — вырвалось у меня.

Мне показалось на миг, что в его потухших глазах мелькнул отблеск живого чувства. Но потом они опять погасли, и Ворон медленно покачал головой. Он смирился со своей судьбой.

Мста была чужеземкой, как и Ворон, а потому община хоронила умершую, не следуя всем обрядам лютичей до тонкостей, — ведь если человека чужой веры похоронить не по обычаям его родины, то душа покойника не найдет покоя и будет после смерти жестоко мстить живым. Но все же ее провожали в последний путь как подобает — на погосте вырыли глубокую яму, выложили ее изнутри деревом, словно это были стены полуземляного дома, накатили крышу, сделав домовину совсем похожей на жилища большинства общинников. Туда женщины снесли в расписных горшках бобы, вареное мясо и завернутый в тряпицу хлеб, спустили кувшин пива, сложили ее рукоделие, прочие вещи умершей, закололи двух свиней, петуха и собаку.

Ворон сам на руках внес в домовину тело своей жены, убранное в лучшие ее одежды. На лбу, руках, шее и поясе Мсты позвякивали обереги и украшения. Ступая осторожно, словно пьяный, он совсем уже спустился вниз, когда жрецы, только что призывавшие богов, остановили его. Плохо разбирая их наречие, я понял лишь, что над умершей не был проведен последний обряд, без которого тело нельзя было предавать земле.

— Не дам! — громко и страстно возразил Ворон на их тихие уговоры. — Не дам ее ломать!

— Но это надо!.. Если не преломить ей спину, она станет призраком, станет тревожить живых, пить кровь младенцев, душить женщин, — увещевали жрецы.

Ворон в испуге прижал тело Мсты к себе.

— Нет! — почти выкрикнул он. — Не дам!.. Она не такая! Нет!

И, плечом оттолкнув стоящего у него на пути жреца, он спрыгнул в яму, крепко прижимая к себе покойницу.

К нему бросились, попытались вытащить — он что-то кричал, сопротивляясь, но добровольных спасителей неожиданно оттеснили сами жрецы.

— Добровольная жертва угоднее богам, — сказали они, и их послушали.

Все это время я простоял в толпе словно в полусне — я не верил своим глазам настолько, что не предпринимал ничего. Происходящее казалось мне дурным сном. И только когда люди начали закладывать крышу домовины, я решительно протолкался ближе.

— Не зарывайте пока, — попытался объяснить я, — он ведь там живой!.. Оставьте ему дыру, чтобы дышать!

Лютичи плохо понимали наречие бодричей, на котором я говорил, но все же я переубедил их. Насыпая курган, они согласились оставить сбоку что-то вроде отдушины, хотя по их лицам было видно, что они считают меня немного помешавшимся — ведь Ворон сам захотел умереть, а свежий воздух только продлит его мучения. Я поступал вопреки их обычаям, но ничего не мог с собой поделать.

Поскольку умерла женщина, да еще и чужеземка, ограничились только поминальной трапезой, на которой мне кусок в горло не шел. Что-то произошло неправильное, что-то было не так — но я не знал что.