Если вообще исландский след – это след.

В этот теплый воскресный вечер Адамберг ходил взад-вперед по саду с мобильником в руке, а за ним по пятам следовала мамаша кошка. Старый испанец вышел к нему с двумя бутылками пива, как будто подкарауливал его у окна.

– Ну что, hombre, никак?

– У меня ничего не выйдет, Лусио. За одну неделю троих убили, остальные по-прежнему в опасности, притом что о четверых из них я вообще ничего не знаю. Их могут убить завтра, через год, через двадцать лет, когда угодно.

– Ты все испробовал?

– По-моему, да. Даже совершил ошибку.

Дело в том, что распространенное по его приказу сообщение только встревожило убийцу. И никакого проку от него не было. Лажанулся он, одним словом. Или плохо все продумал. Не отмерил семь раз свою мысль. Лусио открыл зубами бутылку.

– Ты так себе все зубы выбьешь.

– Это не мои зубы.

– Тоже верно.

– Ну, ты же не прерываешь следствие на полном ходу, – сказал Лусио. – У этой истории есть конец. Так, что она не должна чесаться.

– А она и не чешется. Но история пока не закончена. Что ни день, то покойник. Вот я сижу и жду очередного трупа в надежде, что убийца оставит след. А он не оставит, будь уверен.

– Ты не заметил другого пути.

– Нет никакого пути. Ничего нет, кроме огромного клубка перепутанных водорослей. К тому же высохших. В таких клубках путей нет. Убийца сам замотал его. И когда вдруг начинает казаться, что в нем проглядывает какой-то смысл, он перезапутывает клубок по-другому.

– А он ни в чем себе не отказывает. – Лусио почесал в пустоте несуществующую руку в том месте, куда его укусил паук. – Ты такой, потому что у тебя уже несколько месяцев не было женщины.

– Какой “такой”? – спросил Адамберг, точным жестом откупорив бутылку о ствол вяза.

– Это тоже портит дерево. “Такой”, что замучил всех вокруг своим клубком водорослей.

– А откуда ты знаешь, что у меня нет женщины? У меня всегда где-нибудь есть женщина.

– Да нет.

В понедельник он добрался на службу только к 9.20 утра. Клубок, бессонница. Человек двенадцать его подчиненных столпились внизу вокруг бригадира Гардона, и Ретанкур уравновешивала своей массой композицию этой живописной жанровой сценки. Они молча и напряженно ждали, не спуская глаз со стойки дежурного, словно гадая, что держит в руках Гардон – дар божий или взрывное устройство. Эта ситуация была внове для Гардона, он никогда еще не оказывался в центре внимания и поэтому не знал, что делать и говорить. И хотя все понимали, что Гардон пребывает в затруднении, никто не решался взять у него из рук письмо. Это бы нанесло дежурному чудовищное оскорбление. Послание вручили ему, и он теперь должен был выполнить свою миссию.

– Его принес курьер, – объяснил он комиссару.

– Кого его, Гардон?

– Письмо. Оно адресовано вам. Но поскольку бумага очень плотная, а почерк очень красивый, словно это приглашение на свадьбу, комиссар, и вот еще из-за этого, – он ткнул указательным пальцем в левый угол конверта, – я показал его лейтенанту Вейренку, а потом уже все пришли посмотреть. – Гардон вложил письмо в руки Адамбергу, так словно подал его на серебряном подносе, и все опять застыли в прежних позах, только взгляды обратились на комиссара. “Они знают что-то, чего ты не знаешь”, – подумал Адамберг, словно услышав хриплый голос Лусио.

Адрес выведен перьевой ручкой – не шариковой и не фломастером, почти каллиграфическим почерком, конверт богатый, с подкладкой. Адамберг чуть ли не с опаской прочел слева вверху адрес отправителя, повергший в ступор его команду:

Он слегка сжал пальцами конверт и поднял голову.

– Гильотина, – прошептал Вейренк, выразив таким образом мысли присутствующих, вернее, одну их общую мысль, и тут все принялись качать головами, разводить руками и потирать щеки.

Толкование знака, предложенное Адамбергом, позабавило и раздосадовало их: они давно привыкли, что он попусту тратит время, плутает в дебрях и витает в облаках, поэтому никто не придал значение его словам, никто, кроме Вейренка. Адамберг посмотрел в его смеющиеся глаза.

тихо продекламировал лейтенант.

– Цезуры, черт возьми, Вейренк, цезуры! – скривился Данглар.

Вейренк пожал плечами. Его мания, унаследованная от бабушки – кстати, неграмотной, – выдавать ни с того ни с сего второсортные стихотворные поделки “расиновского толка”, как он говорил, выводила майора из себя. В отличие от всех остальных, Данглар стоял ссутулившись и опустив голову. Адамберг без труда читал его мысли. Его помощник не мог оправиться от неудачи в расшифровке знака и своей язвительной реакции на объяснение, предложенное Адамбергом. Как и прочие, он не пожелал принять всерьез “сей жуткий образ”.

– Ну, комиссар, письмо бы распечатать надо, а? – необидно сказал Гардон, и его слова своей прозаичностью рассеяли царившее напряжение, так что все наконец спустились на землю из каких-то тревожных, а то и поэтических пределов.

– Дайте мне нож для бумаги, – сказал Адамберг, протягивая руку. – Не буду же я пальцем его открывать. Идите в Соборный зал, – добавил он, – и захватите всех, кто валандается в кабинетах и у автомата с напитками.

– Меркаде кормит кота, – уточнил Эсталер.

– Ну так приведите кота вместе с Меркаде.

– Иду, – сказала Ретанкур, и никто не вызвался сделать это вместо нее, ибо отправить вниз Пушка и полусонного лейтенанта было задачей нелегкой, особенно учитывая проклятую кривую ступеньку, о которую все постоянно спотыкались. Пока Эсталер хлопотал, раздавая кофе, Адамберг прочел про себя письмо. Он не умел красиво читать вслух, постоянно запинался и даже коверкал слова. И не то чтобы он стеснялся своих подчиненных, просто ему хотелось представить им более или менее вразумительный текст, а он предчувствовал, что утонченная проза отправителя окажется не самой доходчивой.

Последней в зал вошла Фруасси с опухшими глазами от трехдневного сидения перед немым экраном компьютера.

– В общем, ответ мы получили, но на старинный манер, – начал Адамберг.

Дождавшись, пока стихнет звяканье ложечек в чашках, он приступил к чтению: