— Паоло умер. Он покоится с миром, и тебе тоже надо обрести покой, — тихо произносит он.

Джузеппина несет сотейник, останавливается. Пожимает плечами.

— Я не могу. Не могу, — говорит она наконец. В этих словах — боль и гнев, спрятанные глубоко внутри, и раскаяние, и одиночество, и неумение простить его, простить себя.

* * *

Винченцо застает их в тишине, каждый сосредоточен на своих мыслях, которые он не в силах понять. Они ужинают, обмениваясь лишь незначительными фразами о том, как прошел день.

Иньяцио идет спать первым. Он хлопает племянника по плечу, проходит мимо невестки, едва коснувшись ее. Джузеппина с посудой в руках останавливается на пороге кухни.

— Спокойной ночи, — говорит он, его дыхание касается ее волос. Она чувствует, как что-то волнуется в груди, отголосок воспоминаний о том, чего не было, жизни, о которой она не смела и мечтать.

Джузеппина проходит вперед, Иньяцио отстраняется, уходит.

Винченцо смотрит на них, не понимая, что происходит. Может, они повздорили, думает он. Или мать обиделась, потому что дядя что-то сказал. Кто их разберет… Для него они всегда были — мать и дядя, и он не задавал себе лишних вопросов. Они были и есть его семья, они воспитывали его, каждый по-своему, как полагается.

Но в тот вечер он впервые почувствовал, что это не так. Смутная догадка пронзает его: эти двое не отделены друг от друга, они — пара. Они создали для него семью, отказавшись при этом, быть может, от себя. Они любят друг друга, и это чувство не имеет ничего общего с браком, хоть оно не менее сильное и прочное. Однако меж ними всегда будет стоять фигура Паоло, его отца.

В тот момент Винченцо понимает, что есть любовь, которую любовью не называют, она причиняет боль, но все же имеет право на существование.

* * *

Сант-Андреа дельи Амальфитани, церковь торговцев пряностями, полна народу. Мужчины в темных костюмах, у немногочисленных женщин на волосах черные кружевные наколки. Сюда долетают голоса и запахи рынка Вуччирия, расположенного неподалеку.

Перед воротами стоит экипаж: на головах лошадей высокие черные султаны, крупы покрыты темной попоной. За экипажем уже выстроилась группка сирот. Две плакальщицы бьют себя в грудь, посматривая на двери, готовые громко зарыдать, как только появится гроб.

Это похороны Сальваторе Леоне, старейшего в Палермо торговца пряностями и одного из лучших клиентов торгового дома «Флорио».

Гроб несут по проходу церкви, за ним — священник и служки с кадилом. Позади них идут заплаканная вдова и две дочери, одетые в черный шелк и креп.

Винченцо вместе с дядей сидят на последних рядах. В церкви жарко. Сентябрь выдался знойный, пропитанный летом.

— Похороны по высшему разряду, — шепчет Винченцо. — Сиротки, хор… Один катафалк чего стоит! — Он оттягивает двумя пальцами воротник: там, где растет борода, кожа нестерпимо чешется. В семнадцать лет у него на лице появилась колючая растительность, к которой надо еще привыкнуть.

Иньяцио кивает.

— Подумать только, его семья оплатила такую церемонию, несмотря на кризис. Смерть должна быть достойной, как и жизнь.

Винченцо с дядей подходят к семье покойного, приносят соболезнования. Жена и дочери плачут, пожимают протянутые им руки.

Плакальщицы начинают рыдать, семью покойного окружают люди из гильдии ароматариев, торговцев пряностями. В руках у одного из них цеховое знамя.

— Ты видел? — негромко спрашивает Винченцо.

Иньяцио кивает.

— Думаешь, они узнали о сделке с зятем Бена, Джозефом Уитакером, на покупку суматранского перца?

— Возможно. Это не наше дело, Виченци. Мы за этот перец дорого заплатим, но мы, по крайней мере, его нашли. Они — нет.

Голоса плакальщиц перекрывают рыдания вдовы. С грохотом экипаж трогается с места, процессия следует за ним. Флорио держатся в стороне от других торговцев пряностями.

— Вы-то мне и нужны! — Высокий, хорошо сложенный мужчина незаметно подходит к ним сзади, обдав ароматом сандалового дерева. Джузеппе Пайно, оптовый торговец, один из тех, с кем работают Флорио. Они давно знают и уважают друг друга, заключили много сделок, в том числе по продаже в Палермо колониальных товаров, награбленных сицилийскими корсарами.

— Как дела? — Флорио пожимают протянутую им руку.

— Определенно лучше, чем у дона Леоне, — тихо отвечает синьор Джузеппе, вставая между ними. — Бедняга, всю жизнь трудился как проклятый… Он был вашим клиентом, верно?

— Одним из лучших, хотя в последнее время ему было сложно платить по счетам.

— Впрочем, как и всем сейчас.

У Иньяцио в голове тревожно зазвенела струна.

— Если не ошибаюсь, он был и вашим покупателем?

— Да. Знаете ли вы, что дон Леоне продал свой магазин дону Никки несколько дней назад?

Нет, он не знал. Но Иньяцио не должен показывать виду.

— Я что-то слышал про это, — говорит он. — Как раз собирался в ближайшие дни зайти к семье дона Леоне. Но, учитывая обстоятельства, не хотел говорить о делах.

— Вы очень любезны, дон Иньяцио. — Пайно незаметно замедляет шаг. — Другие — нет, — он кивает на знамя гильдии.

— А! — Винченцо все понимает. — Что они сказали? Только и знают, что сплетничать. Как в тот раз, в конторе писарей…

Пайно кладет руку ему на плечо.

— К сожалению, есть те, кто не уважает вас. Чем выше поднимешься, тем больше препятствий встретишь, нередко именно добропорядочные христиане вставляют тебе палки в колеса. Видите, — добавляет он, обращаясь к обоим, — я тоже торговец, как и вы. Мне важно, чтобы люди работали и платили мне. Ради наших отношений считаю своим долгом предупредить вас: кое-кто плохо отзывается о вашей работе.

— Что же они говорят? — Иньяцио идет, безучастно уставившись на гроб.

— Говорят, у вас нет денег, а сделка с перцем — обман, чтобы заставить людей покупать товар. После ухода англичан Палермо вымер. Мы все надеялись, что, когда французы будут разбиты, торговля возобновится. Но этого не произошло, хоть Наполеона и сослали, как говорится, к черту на рога. Сейчас у всех кризис, и найти импортные специи стало очень трудно, к тому же путешествовать морем небезопасно, не знаешь, с кем договариваться. А вы вдруг хвалитесь, что получили перец прямо с Суматры. — Пайно говорит еще тише: — Согласитесь, что это странно.

— Но это правда! Мы…

Взгляд дяди — как нож. Винченцо замолкает.

— Готов поспорить на товар всех складов таможни, я знаю, кто распускает эти слухи. Сагуто, не так ли? — голос Иньяцио стал хриплым.

Пайно медленно кивает.

— Он вознамерился вас обанкротить. Совсем недавно я слышал, как он говорил, что вы погрязли в долгах и не дотянете до конца года. Мерзавец. Не знаю, чем вы ему насолили, но он использует оружие трусов — злословие. И, поверьте мне, умеет убеждать людей.