«Если б я не публиковал тут первым твои книги, не было бы ни немецких, ни французских переводов». Это мне сильно напоминает утверждение моего отца, когда я не захотел идти на Вторую мировую. «Но, сын мой, если б не война, я бы не встретился с твоей матерью, ты бы не родился». Это, мне кажется, не слишком хороший довод за войну. Твое утверждение – необязательно правда. Какие-то мои работы переводились и появлялись в иностранных изданиях, а в «Черном воробье» никогда не выходили. И кто знает? Кто-нибудь мог бы предложить и книжку перевести? Таково значение появлений в журналах. Думаю, главная причина того, что мои работы переводят, в этом, пока что, пишу я достаточно крепко и достаточно интересно, чтобы это обеспечивать.

Марвин Мэлоун много лет у себя в журналах публиковал специальные издания и центральные развороты писателей. В прошлом он несколько раз и мне это устроил, и тебя это раньше никогда не тревожило.

А отсылка к «поводку» на шее Мэлоуна… боже мой, я тебя умоляю. Ты просишь, чтобы я не слишком вольничал, раздавая «большие куски работы, как с Мэлоуном». Джон, все писатели подают свои произведения в журналы, пока их пишут, поэты в особенности, романисты иногда, а сочинители рассказов и статей – постоянно. В этом процессе нет ничего преступного или дурацкого. Я отсылаю обширные области работы в «Полынное» и «НЙЕ», потому что это два лучших поэтических журнала из всех, какие есть. Я пишу в 5, 6, 7, нет, я бы сказал, в десять раз больше поэзии, чем средние ее сочинители. Если б я разделил все стихи на маленькие порции по 4 или 5 и рассылал их по всем сраным журнальчикам в Америке, мне бы не оставалось времени писать, я б только заклеивал конверты день и ночь. Думаю, ты становишься слишком уж собственником и очень подозрительным. В кустах там не так уж много кто таится – у тебя тысячи стихов на выбор, и они по-прежнему соскакивают с этой печатки как ненормальные.

Затем в своем письме Мэлоуну ты просишь десять брошюр на продажу твоим клиентам. Не думаю, что он так уж хорошо на это отзовется. Ты как будто ищешь край, за что зацепиться. Скажем, как с 75 (на самом деле 150) рисунками, что я сделаю к каждой книжке. У меня это займет месяц, и за это время я не смогу больше делать ничего творческого. Ты продашь эти 75 книжек (подписанных) за $2625, что, если вычесть из моего жалованья в $6500, оставит тебе для выплаты мне лишь $3875. У тебя прямо потогонная мастерская. А однажды по телефону ты мне сказал: «Подумай только, за каждый свой рисунок ты получишь $35». Вот тогда-то я впервые и подумал: этот человек и впрямь считает меня идиотом.

«Дай мне выпускать книги».

Ты их и так выпускаешь, Джон. Но часто при этом ведешь себя как ревнивая девица.

Я помню задуманную книжку писем Буковски-Ричмонда. С ней ты сошел с ума. А Ричмонд еще пуще.

Что же касается «весь фокус в том, чтобы стать таким большим, чтоб работа твоя расходилась и читалась пристойным количеством людей, однако оставаться при этом таким маленьким, чтобы Служба внутреннего налогообложения не явилась и не потребовала отчитаться за каждый пенни с 1971 года».

Джон, если это случится, мне волноваться не о чем. Я помню, раз, когда контора у тебя еще была в Л.-А., я зашел кое-какие книжки подписать, и ты сказал, не успел я порог переступить: «Вот идет великий человек, вот идет великий писатель». Ладно. Твоему экспедитору я пива тогда принес. Потом мы начали разговаривать вокруг да около, и твой экспедитор взялся тебе как-то дерзить, а ты повернулся ко мне и сказал: «Погляди только на этого экспедитора за $90 в неделю – пытается со мною умничать». На мой слух прозвучало некисло, потому что ты мне тогда платил между $250 и $300 в месяц, забыл сколько. А он даже не знаменитый экспедитор был.

Я с тобой застрял. Мне делали предложения нью-йоркские издатели. Мне делали предложения конкуренты. Я остаюсь с тобой. Люди говорили мне, что я глуп, многие люди. Мне это как с гуся вода. Я сам себе все решаю, причины у меня свои. Ты был рядом, когда никого больше не было, ты помогал мне добыть деньги через архивы. Ты мне купил хорошую печатную машинку. Никто ко мне в двери не стучался. Я храню верность. Наверно, у меня это в немецкой крови. Но я прошу тебя оставить мне рассудок ясным для письма; я хочу только печатать и пить вино, и делать какие-нибудь мелочи. Такие письма, как это, – трата энергии. Просто дай мне писать и рассылать почтой мою срань, как любому другому писателю. Не будь чересчур наседкой. В этом году мне свезло с несколькими хорошими стихами, довольно много. Я рад, что они до сих пор поступают и роятся повсюду. «Женщины» – мое лучшее произведение. Оно вызовет много ненависти, много откликов, как всегда делало любое превосходное оригинальное произведение искусства. Прекрасно. И нам с этой работой в Европе все должно удаться лучше, чем с любой другой. Но я хочу продолжать, хочу писать и не бросать выступленья. Мне только хотелось бы, чтоб ты не всегда относился ко мне как к полному идиоту. Я в курсе, что происходит. Потому-то способен записать это на бумаге.

Ты – как кто угодно другой мой знакомый у меня в личной жизни. У людей есть склонность наставлять меня, водить за нос. Время от времени приходится цапать их за руку. Мой старый черный кот Мужик так иногда поступает. Я все больше и больше его понимаю. Будем надеяться, что и ты меня понял. До 80 еще далеко, если доживу, так давай же расчистим дорогу, чтоб на пути не было никакой срани. Я хочу прийти к тебе на похороны, чтобы пролить там слезу и бросить букетик цветов. Лады?

[Карлу Вайсснеру]

15 января 1979 г.

Надеюсь, ты еще не начал переводить «Женщин». Мы с Джоном Мартином ими занимаемся – я утверждаю, что он вставил в роман слишком много своей писанины. Некоторые страницы прилагаются для иллюстрации. У меня отксерован первоначальный текст, и я его вскоре тебе вышлю. Джон утверждает, что я прислал больше 100 страниц исправлений первоначального текста. Когда я их от него получу, перешлю тебе. Мне правда кажется, что он чересчур изменил то, что у меня написано, иногда каждую вторую фразу. Это неуважение ко мне. Мне наплевать на мелкие поправки грамматики и выправление прошлого и настоящего времени, но когда переебывают слишком много фраз, это нарушает естественный поток моего письма. Пишу я иззубренно и жестко, я хочу, чтоб оно таким и осталось, я не хочу, чтоб выглаживали. К тому же вычеркнуты большие куски романа. Когда получишь общую рукопись, сможешь выбрать, что оставить, а что нет. Тем самым твой выбор сужается; я про то, как роман читается сейчас.

Джон уверяет в своей невиновности и намерен приехать, и мы с ним все это прочешем. Он мне сказал, что машинистка иногда устает и что-нибудь добавляет. Машинистка у него, должно быть, весь роман усталая была.

Так или иначе, прилагаю мелкие поправки, которых не было в первоначальном тексте, что у меня на руках. Надеюсь, переводить ты еще не начал. Я спросил у Джона: «А с Уильямом Фолкнером ты бы так же поступил?» И он уж точно не стал бы делать этого с преподавателем колледжа, уж всяко не с Крили, даже запятой. Наверно, все дело в том, что я из низов рабочего класса, из страны бродяжии, а оттого он считает, что я не вполне соображаю, что делаю. Но инстинктивно я соображаю, и ему это следует понимать. Можешь вообразить, как он подправляет Ван Гона? Ну, бля…