Кстати, и тут сказалось его нездоровое злобное желание по возможности стравить всех своих слуг – пусть себе грызутся. Так-то оно спокойнее. Как-то во время нашей очередной беседы, состоявшейся где-то за неделю до его отъезда в Новгород, в аккурат на Никиту-гусятника[19]– потому день и запомнился, что мы с царем лакомились жареным гусем, – к нам в комнату зашел Скуратов. Не знаю, какое важное и неотложное дельце он имел к Иоанну, не прислушивался, что ему шептал на ухо Малюта, но государь его неотложный визит использовал сполна:

– Слыхал, Гришка, что Константин-фрязин предлагает?! Опричнину долой, и всех, кто в ней, в шею. Стало быть, и тебя пинками гнать надобно. Так, князь?

Ох как Малюта на меня вызверился. Взгляд пострашнее волчьего. Так разве что мать-волчица на убийцу своих волчат смотрит. Такое ощущение, что, если бы дали волю, тут же меня порвал бы… и съел. Для надежности. А что? Запросто. С него и такое станется.

А если серьезно, то ему найти мужичка, ну хотя бы из дворни Воротынского, и притащить к себе в Пыточную избу, делать нечего. А уж выдавить из него нужные показания против меня и вовсе запросто. Вечера хватит, от силы двух. Против лома нет приема, а уж против дыбы…

И оно мне надо? К тому же самому Скуратову, если мне не изменяет память, жить осталось всего ничего, каких-то четыре с небольшим месяца. Можно сказать, он уже мертвый. Почти. Только сам этого не знает. Но и за эти четыре месяца, если что, ущучит меня одной левой, а потому…

– Не так, государь, – спокойно ответил я. – Видать, с языком у меня еще худо, не все слова выучил, а потому неправильно ты меня понял. Григорий Лукьянович из тех верных слуг, кто свою преданность доказывает на деле. Было ли хоть раз, чтоб ты ему дал наказ, а он не выполнил? А тех, кто доказал свою любовь да верность, мудрый государь должен в чести держать, как ты и делаешь. Да при этом не глядеть ни на именитых пращуров, ни на древность рода. Что в них проку, коль у самого человека мед на устах, да камень за пазухой. Лишь говорить умеют да славословить тебя, а кроме этого, если поглядеть да призадуматься, ничего за душой и нет.

На Малюту я при этом не смотрел – только на царя, но взгляд Скуратова на себе чувствовал. Не скажу, что благодарный – навряд ли это слово имеется в его лексиконе, но есть надежда, что, попав к нему в лапы, помру легкой смертью, а это дорогого стоит. Впрочем, он мне это уже как-то обещал. М-да-а, добрая душа, что и говорить.

– Да ты и сам припомни, разве сказал я хоть одно худое слово про Григория Лукьяновича, про зятя его, Бориса Федоровича Годунова, про постельничего твоего, Дмитрия Иваныча, который тоже из Годуновых, про Богдана Бельского, про князя и воеводу Дмитрия Ивановича Хворостинина да про брата его, – продолжал я неспешно. – А таких в опричнине изрядно. Негоже брать грех на душу да порочить достойных людей. И в Евангелии тако же сказано: «Не тот грех, что в уста, а тот, что из уст», – на всякий случай добавил я и первый раз исподтишка взглянул на Малюту.

Увиденное успокоило окончательно. Ненависть с его лица исчезла. Совсем. Ну и славно. Значит, легкая смерть мне обеспечена. С гарантией. Правда, настороженность все равно осталась, но последняя у него, скорее всего, в крови.

– Ишь ты, заюлил, – недовольно хмыкнул Иоанн. – Не пойму я тебя, фрязин. То ты одно, а то – совсем другое. Уж больно мудрено изъясняешься.

– А дозволь, государь, я тебе притчу расскажу, – воодушевился я. – Было у хозяина во дворе две бочки. В одной он медок держал, а в другой – нечистоты. И как-то раз нерадивые слуги их спутали. Один в бочку со сквернотами ведро с медом вылил, а другой горшок нечистот в бочку с медом опрокинул. И что получилось?

– В обоих дерьмо стало, – буркнул Иоанн.

– Точно, – подтвердил я. – И хоть было в том горшке немного, пить из бочки все равно никто не стал. Вот и в народе я такую же присказку слыхал: «Одна паршивая овца все стадо портит». Потому и болтает простой люд про опричников разное непотребство. Они ведь как судят – поглядели, что творит какой-то один, ну, значит, и остальные такие же, раз они из этого же болота вылезли. А если б не было меж ними отличий – совсем иное дело.

– А кто болтает? – свирепо осведомился Малюта.

Я недоуменно пожал плечами и простодушно заметил:

– Разве ж упомнишь. Многие.

– И показать смогёшь? – насторожился Скуратов.

– Да как их покажешь, – развел руками я. – Вон на Пожаре голоса и там и сям раздаются. А оглянись – десятка два за спиной стоят. Кто из них хулу сказывал – бог весть. Да и не силен я в сыскных делах, Григорий Лукьянович.

– Эх ты, фрязин. Сразу видать, что немец[20], – с чувством явного превосходства хмыкнул Скуратов. – Надобно было для началу…

Но тут его бесцеремонно перебил Иоанн:

– Егда повелю сего фрязина к тебе приставить, чтоб ты поучил его малость в своем ремесле, тогда и сказывать учнешь, что надобно для началу, а что опосля. Покамест же неча тут. К тому ж фрязин не для того сказывал, а вовсе для иного. Эх ты, Гришка… – протянул он с чувством превосходства, повелительно махнув рукой, унизанной перстнями. – Ступай себе. – И, даже не дожидаясь его ухода, с хитрецой спросил меня: – А ежели бы я и впрямь тебя к пыточному делу приставил, тогда как? Ослушался бы царева повеления?

Меня чуть не передернуло. Все понимаю. Иной раз и матерый честный воин за нож берется. А как иначе, коль пленный татарин молчит и, пока ты ему не поджаришь на костре пятки, не скажет ни слова? С души воротит, противно, но надо, потому что война есть война, и выбор невелик – либо заговорит пленный, либо погибнут твои люди, нарвавшись на засаду. И мораль с гуманизмом тут не в чести – скорее уж в укор. Хочешь в святоши – пшел вон в монастырь, и нечего путаться меж воинами, у которых задача не себя спасти и не свою душу для рая сохранить, а за Русь грудью встать. Но идти в заплечных дел мастера?!

Я не смог сдержаться, и хорошо, что Скуратов к тому времени уже вышел, поскольку при всей своей недогадливости он бы прекрасно понял мое подлинное отношение к нему и его бравым ребятишкам.

– Оскорбить хочешь, государь? – в лоб спросил я. – За что?

Царь сразу заюлил, завертелся. Не понравилось, когда вот так, в открытую. Не привык. Оправдываться принялся. Это передо мной-то, иноземцем.

– Проверял я тебя просто. Иной, ежели повелю, в отца родного нож вонзит – вот кака подла душонка. Но я таковских и сам при себе не держу, уж больно мерзки, – пренебрежительно заметил он.