Год миновал, и я все чаще сводил разговоры с Андресом де Премио и фраем Жорди к тому, что пора бы уже подумать о возобновлении поисков единорога. Тут они оба со мной соглашались. Договорились, что, когда негритянская деревня затеет переезд, мы тоже снимемся с лагеря, но направимся в другую сторону, к своей неизменной цели. Касательно переезда, полагаю, требуются некоторые разъяснения.

В Африке земли так много, а людей так мало, что территории сами по себе не имеют никакой ценности, как у нас воздух или море. Поэтому каждый может иметь столько земли, сколько пожелает, границ здесь не существует, надо только уйти туда, где никого нет, выжечь участок, расчистить его под пашню — и сей на здоровье. Но поскольку негры по природе своей не слишком трудолюбивы, поля у них обрабатываются плохо. После двух-трех урожаев почва истощается, потому что ее не удобряют, не поливают как следует, не вскапывают, не держат под паром, как это заведено у крестьян в христианском мире. Вот и приходится им бросать хозяйство и отправляться на поиски новых плодородных земель. Поэтому деревни в Африке не стоят на месте, как в Кастилии, а раз в несколько лет переезжают, и жители их вечно носят свой дом на закорках, сегодня они здесь, завтра там, так и ютятся в лачугах и не умеют ни дома строить из кирпича и камня, ни оградительные стены — в нашем понимании — возводить, ни дороги мостить.

Когда пришла пора племени толстого вождя перебираться на новые земли, я испросил у него разрешения покинуть их, ибо наш путь к единорогам лежал в другом направлении. Толстопуз и весь его народ, прощаясь с нами, сильно горевали, и проливали слезы, и раздаривали нам свое скудное имущество. Кабака отдал фраю Жорди ожерелье из бусинок и семян, обладающее большой целебной силой, а монах в ответ подарил ему крест, который тот повесил на шею вместе с прочими украшениями, но понимал ли старик его значение, мне неведомо. Фрай Жорди усвоил жестокий урок, полученный в Томбукту, и с тех пор никого больше не крестил и не пытался объяснять неграм христианское учение. Аскиа накануне отъезда вручила мне мешочек золотого песка, поскольку выяснила, что белые почитают его за великую драгоценность, и я был очень огорчен, что мне нечем ее отблагодарить: кроме нищенских лохмотьев на теле да оружия у меня ничего не осталось.

Два дня мы шли на север. На третий, в пятницу второго июля, мы проснулись и обнаружили, что Педро Мартинес, он же Резаный, и пятеро его дружков, которые вечно плясали под его дудку и шептались с ним по углам, сбежали ночью, прихватив тринадцать арбалетов, три шпаги, все наши жалкие остатки соли и немного золота, припасенного кое-кем из солдат. Я не на шутку рассердился, но не был уверен, стоит ли их преследовать (следопыты Себастьян де Торрес и Рамон Пеньика сказали, что это просто, свежие следы ведут на юг) или идти дальше без них. После небольшого совещания решили продолжить путь. По рассказам арбалетчиков выходило, что Резаный со товарищи отправились в золотоносный край, о котором успели многое выспросить у негров. Те утверждали, что место это находится на юге, в пятидесяти днях пути, у высоких гор и большой реки, называемой на местном языке Фалеме. Обитающие там негры страну свою зовут Бамбук и не имеют никаких дел с соседями. Желающие купить у них золото привозят с собой соль, а торговля ведется по следующим правилам. Приезжие оставляют соль на их берегу реки, на специально отведенной поляне, кучами такого веса, какой способен поднять один человек. Потом они возвращаются обратно на свой берег и ждут. Спустя какое-то время из-за кустов и деревьев появляются жители Бамбука, подходят к соли, осматривают ее и кладут рядом с каждой кучей плетеную мисочку с горстью золотого порошка, после чего исчезают в чаще. Тогда торговцы снова переправляются через реку, изучают оставленное золото и, если находят количество достаточным, забирают его, а если нет, то удаляются на свою стоянку, ничего не тронув. Негры Бамбука выходят снова и, увидев, что золото лежит на месте, разражаются истошными воплями и колотят себя в грудь, словно их постигла страшная беда, потом добавляют еще немножко драгоценного порошка и снова прячутся. Таким образом торг продолжается, пока торговцы не будут удовлетворены и не заберут мисочки. Но иногда случается, что негры Бамбука обижаются и сами уносят свое золото. Тогда торговцам остается только увезти соль, и обе стороны ждут следующего утра, чтобы начать все заново.

Итак, отправились мы дальше по дороге, которую дорогой я называю лишь условно, потому что шла она по совершенно необитаемым местам. Это было заметно по тому, с какой доверчивостью нас подпускали к себе стада антилоп, газелей и прочих здешних животных. Временами нам приходилось продираться сквозь густые заросли леса, где водились огромные змеи и ужасно злые москиты, и стоял удушливый зной, и воздух был так влажен, словно поблизости кипели котлы с водой. К степи, называемой по-негритянски Калопе, мы выбрались изможденными до предела. Перед нами, насколько хватало глаз, раскинулись бескрайние просторы, на горизонте не виднелось ни гор, ни чего-либо другого. Все пространство покрывали высокие желтые травы и редкие раскидистые деревья, дающие хорошую тень. Идти стало намного удобнее, мы добывали мясо на охоте и в целом неплохо проводили время. Всего нас было девять белых и тридцать негров, выделенных нам толстым вождем в качестве слуг и провожатых. Они охотно отправились с нами, так как поклажа, разделенная на всех, почти ничего не весила, а обращались мы с ними по-свойски, запанибрата.

В этой степи мы наконец увидели львов, которые, впрочем, не осмеливались к нам приближаться, и других могучих и грозных хищников. Часто проходили стада уже знакомых нам полосатых мулов. Теплилась радостная надежда, что и до пастбища единорогов недалеко. Но однажды утром вдали показалось нечто вроде негритянского каравана. Когда расстояние между нами сократилось, оказалось, что это вовсе не кочующая деревня, как мы сначала подумали, а вереница рабов под конвоем. Среди них не было ни белых, ни мавров — это одни негры вели куда-то других. Завидев нас, они остановились, стражники подняли палки и принялись лупить своих пленников по головам, чтобы заставить их лечь и укрыться в траве. Я вышел вперед с Паликесом и тремя арбалетчиками, намереваясь спросить, где мы находимся и как отыскать единорогов, однако не успели мы дойти до них, как вся охрана, человек пятьдесят, завопила наперебой и осыпала нас дождем из дротиков и стрел. Арбалетчику по имени Кристобаль де Никуэса стрела навылет пробила грудь, прикончив его на месте, от кожаного жилета Паликеса отскочил дротик, брошенный недостаточно сильной рукой. Перед лицом подобной низости мы развернулись и со всех ног рванули назад, громкими криками предупреждая остальных. Верный Вильяльфанье понял первым и что есть мочи затрубил в боевой рожок. Его товарищи с кличем „Энрике! Энрике! Кастилия и Сантьяго!“ и заряженными арбалетами построились в шеренгу и одним залпом уложили добрую дюжину противников. Работорговцы до смерти перепугались — видно, не сталкивались прежде с оружием, которое разит наповал без промаха с такого расстояния, — и, не переставая голосить, подняли руки вверх в знак того, что сдаются без боя. Мы уже в открытую подошли к ним, не нарушая строя, с арбалетами наготове, а своим неграм приказали освободить лежащих на земле пленников. Те, едва вскочив на ноги, тут же набросились на своих бывших конвоиров и учинили над ними жестокую расправу — забивали их палками и камнями, резали, используя стрелы вместо кинжалов. А мы не стали им препятствовать.