Еще две недели мы провели в блаженном ничегонеделании, и уж теперь-то чернокожие разбойники не смели приближаться к реке. За это время мы успели не раз побеседовать с жителями плетеных хижин. Паликес показывал рукой разные направления и пытался выяснить, что, например, находится вверх по течению реки, а что вниз по течению, что за горами, а что — там, где садится солнце. Туземцы старались отвечать как можно обстоятельнее, насколько позволяло им собственное дремучее невежество, и похоже было, что они говорили правду. Я хотел поскорее двинуться дальше, поскольку видел, что кое-кто из арбалетчиков чересчур привык к негритянкам, и опасался, как бы они не попытались увести женщин с собой. Посему я выбрал путь на север, туда, где, по словам Бобора, за горами водились единороги. С нами пошел один паренек из деревни, которого солдаты бесцеремонно прозвали Мордой за весьма приметную физиономию. Зато, в отличие от своего предшественника, он производил впечатление человека порядочного.

Удалившись от большой реки на расстояние двух дней пешего хода, мы прошли очередную рощу и внезапно очутились на огромной равнине, которая, казалось, уходила в бесконечность, и только маячащая на горизонте гряда серых гор очерчивала ее предел. За исключением редких невысоких холмиков, равнина была совершенно плоская, будто устланная плотным ковром из высокой травы. Кое-где виднелись кустарники самых причудливых видов и форм, а порой глаз натыкался на нечто вроде крошечных рощиц из совсем низеньких ветвистых деревьев. Иногда к ним подходили антилопы, чтобы сорвать растущие на них фрукты и орехи. Удивительное зрелище.

На равнине этой паслись многочисленные стада антилоп, газелей и быков самых разных видов, но интереснее всего были белые мулы в черную полоску, будто разрисованные краской, очень быстроногие. Если приручить их, это избавит нас от лишних тягот, вызванных недостатком вьючных животных, догадались мы и бросились за ними вдогонку. Негр Морда хохотал до слез, словно в жизни не видывал более потешного зрелища, и прикрывал глаза ладонями — так в его родной деревне играют с детьми и слабоумными. В итоге он оказался прав: как мы ни старались, догнать их было невозможно и заарканить тоже. Впрочем, одного мы пристрелили, чтобы рассмотреть поближе, и выяснилось, что он действительно напоминает обыкновенного осла, только уши у него толще и короче, а мясо более темное и жесткое. Андрес де Премио утверждал, что у него на родине, в Овьедо, есть точно такие животные, но поскольку астурийские небеса слишком щедры на дождь, полосатая раскраска с них смылась. По его словам, порода эта называется „астурийский пони“ и славится неукротимым нравом. Самец отличается от небольшого жеребца разве что солидным размером и черным цветом детородного органа.

На этих и других местных животных охотиться было проще простого, только подкрадываться к ним на арбалетный выстрел следовало сзади, так как они наделены необычайным нюхом и, когда ветер дует им в морду, способны учуять что угодно.

Впоследствии нашим взорам не раз являлись всякие чудеса: невиданные змеи, странные травы, цветы в человеческий рост и прочие диковинки, которые внушали надежду, что и единорог скоро встретится на нашем пути. Сидя вечерами вокруг костра, мы рассуждали так: подстрелить единорога наверняка можно, как других здешних четвероногих обитателей, и, сколько бы он ни свирепствовал, против силы наших арбалетов ему не устоять. И никакой нет нужды приманивать его девственницей. Подобные мысли укрепляли наш дух и помогали стойко переносить тяготы и лишения похода по безымянным безлюдным местам. Больше месяца потребовалось нам на то, чтобы пересечь необъятную равнину, и за все это время нам не попалось никаких следов человеческого жилья, что нас весьма удивляло. Почему не жить на такой хорошей земле, где в изобилии водится дичь и воды всегда вдоволь?

В первое воскресенье марта нам попался колодец, надежно огороженный камнями, к нему вела тропинка. Мы решили двинуться по этой тропинке, и вскоре увидели нескольких чернокожих женщин в свободных одеяниях, и, приблизившись к ним на расстояние выстрела, стали махать им руками и кричать на негритянском наречии, что мы не причиним им вреда. Однако женщины нас явно не поняли, переполошились и со всех ног бросились наутек. Нам ничего не оставалось, как проследовать за ними по тропинке, пока перед нами не выросло поселение из доброй сотни круглых глинобитных лачуг, крытых тростником, как иные пастушьи домики в Кастилии. Вокруг поселения стояла низкая глиняная оградка, недотягивающая до звания стены и годная лишь для того, чтобы не пускать животных в пределы деревни, но никак не для защиты от врагов. Из этого можно было заключить, что население здесь мирное, и потому мы смело шли вперед, в то время как навстречу нам толпой высыпали негры. Оттенок их кожи был в точности как у предателя Бобора, но, поскольку среди них было полно женщин и детей, мы ничего не боялись и спокойно шествовали в строгом походном порядке, хотя на всякий случай я приказал замыкающим держать наготове заряженные арбалеты. На расстоянии броска камня от нас негры остановились, и вперед вышел, судя по всему, их предводитель, старик, закутанный в некое подобие мантии. Его выкрашенные хной распущенные лохмы напоминали львиную гриву. Когда он поднял руку — что у африканских племен служит знаком дружбы, — остальные негры, до сих пор сотрясавшие воздух гортанными криками, немедленно замолчали. Надо отметить, что негры бывают разных видов и разной масти, но всех их объединяет одна привычка: собравшись вместе, они орут, будто с них кожу живьем сдирают, и вдобавок топают ногами как одержимые, поднимая тучи пыли. Фрай Жорди даже высказывал мнение, что именно из-за этой привычки у них такие большие ступни и такие широкие ноздри. Ведь, когда они устраивают праздничное веселье, пыль стоит столбом, так что честный христианин ни вдохнуть, ни выдохнуть не может — а они знай себе дышат своими приплюснутыми носами.

Когда расстояние между нами сократилось вдвое, остановились и мы. Их главный сделал еще шаг вперед, а с нашей стороны вышли я и Паликес. Причем Паликес чуть заметно дрожал. Негр приблизился ко мне, и я приветствовал его на мавританский манер — приложил правую руку ко лбу, устам и сердцу. Означает сие „мои мысли, и слова, и чувства — с тобой“, и нет в мире более коварного и лживого жеста, ибо известно: если мавр тебя таким образом привечает, лучше не поворачивайся к нему спиной. Но я-то всего лишь хотел проверить, поймет ли собеседник мое приветствие, и он понял и ответил тем же, из чего следовал вывод, что этим людям уже доводилось общаться с маврами. Потом Паликес заговорил — и был понят. Он рассказал, какое дело привело нас в африканские края, и что мы подданные величайшего из христианских королей, и что ищем мы зверя, который называется единорогом. Старик понял все, кроме одного — про единорога, чем немало меня огорчил. Так или иначе, он повернулся и что-то сказал, отчего толпа за его спиной расступилась, и мы двинулись по образовавшемуся проходу. Туземцы взирали на нас с почтением, а кое-кто из них с детской застенчивостью протягивал руку, чтобы пощупать нашу белую кожу. Они никогда еще не видели подобного, думали, что это им кажется или что мы зачем-то намазались белилами, и страшно удивлялись, выяснив, что это наш природный цвет. Иных пугали наши бороды, и они робко пытались их подергать. Я велел своим людям не принимать это за оскорбление (откуда невежественным неграм знать, чтО таскание за бороду влечет за собой в Кастилии?) и потерпеть, как терпели бы подобное обращение от малых детей. Арбалетчики послушались — все, кроме пресловутого Педро Мартинеса, сиречь Резаного, который принялся бубнить себе под нос, что я, дескать, допуская подобные вольности, подвергаю их страшной опасности и что он даже отцу родному не позволит дергать себя за бороду. К счастью, на его-то бороду как раз никто и не покушался, она у него была жиденькая, с проседью и придавала ему вид столь отталкивающий, что ни один человек, будь он хоть трижды негр, не пожелал бы до него дотрагиваться по собственной воле.