Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Неаполитанцы, — сказал он по-итальянски, — я собирался, как вы видели, расстрелять пленного, захваченного с оружием в руках и сражавшегося против нас, но мой бывший адъютант, командир бригады Сальвато, просит помиловать этого человека, который, как он говорит, спас его. Я не только согласен его помиловать, но хочу еще и наградить за то, что он спас жизнь французскому офицеру.
Затем, обратившись к Микеле, восхищенному этой речью, спросил:
— Какой чин был у тебя среди твоих товарищей?
— Я был капитаном, ваше превосходительство, — ответил пленник и со словоохотливостью, свойственной его землякам, добавил: — Но, кажется, я на этом не остановлюсь. Одна гадалка предсказала мне, что я стану полковником и потом меня повесят!
— Я могу и хочу исполнить только первую половину предсказания, — сказал генерал. — И беру это на себя. Я назначаю тебя полковником на службе Партенопейской республики. Составь себе полк. О твоем жалованье и обмундировании позабочусь я сам.
Микеле подпрыгнул от радости.
— Да здравствует генерал Шампионне! — закричал он. — Да здравствуют французы! Да здравствует Партенопейская республика!
Мы сказали, что генерала окружала группа патриотов. Поэтому возгласы Микеле вызвали отклик более пылкий, чем можно было ожидать.
— Неаполитанцы! — продолжал Шампионче, обращаясь к окружавшему его народу. — Вам говорили, что французы нечестивцы, что они не верят ни в Бога, ни в Мадонну, ни в святых. Вас обманули. Французы глубоко чтят и Бога, и Мадонну, и особенно святого Януария. И я готов это доказать. Знайте: моя единственная забота сейчас — заставить уважать Церковь и мощи блаженного епископа Неаполя, к которым я хочу приставить почетную стражу, если Микеле возьмет на себя обязанность сопроводить эту стражу к собору.
— Идет! — вскричал Микеле, теребя свой красный шерстяной колпак. — Согласен! Больше того: я за нее отвечаю!
— Особенно если я дам тебе в начальники твоего друга Сальвато, — сказал ему, понизив голос, главнокомандующий.
— Ах, генерал! Да я умру за него и за мою сестрицу!
— Ты слышишь, Сальвато, — сказал Шампионне молодому офицеру. — Поручение самое важное. Надо завербовать святого Януария в лагерь республиканцев.
— И это мне вы поручаете прицепить ему к уху трехцветную кокарду? — спросил, смеясь, молодой человек. — Не думаю, чтобы у меня было призвание к дипломатии. Но деваться некуда! Сделаю все что смогу!
— Перо, чернила и бумагу! — потребовал Шампионне. Приказание поспешили исполнить, и через минуту он уже мог выбирать из десяти листов бумаги и стольких же перьев. Не сходя с лошади, генерал пристроил бумагу на луке седла и написал письмо кардиналу-архиепископу:
«Ваше преосвященство!
Я утихомирил на время ярость моих солдат и их месть за совершенные преступления. Воспользуйтесь этой передышкой, чтобы открыть все церкви. Возложите на алтарь святые мощи и молитесь за мир, порядок и повиновение законам. На этих условиях я забуду прошлое и приложу все усилия, чтобы заставить уважать религию, людей и собственность.
Объявите народу, что, кем бы ни оказались те, против кого я вынужден буду принять самые суровые меры, я остановлю грабеж; мир и спокойствие воцарятся в этом несчастном городе, который жестоко предали и обманули. Но в то же время я заявляю, что, если из какого-нибудь окна последует хоть один выстрел, дом этот будет сожжен, а его обитатели расстреляны. Исполните же долг, к коему Вас обязывает Ваше звание, и тогда религиозное рвение Вашего преосвященства, надеюсь, послужит общему благу.
Посылаю Вам почетный караул для церкви святого Януария.
Шампионне.
Неаполь, 4 плювиоза VII года Республики (23 января 1799 года)».
Микеле, вместе со всеми слушая чтение этого письма, искал глазами в толпе своего друга Пальюкеллу, но, не найдя его, выбрал четырех лаццарони, на которых мог положиться как на самого себя, и вместе с ними двинулся впереди Сальвато, за которым шагала гренадерская рота.
К архиепископскому собору, расположенному довольно близко от площади Пинье — места отправления маленького кортежа, — путь лежал через улицу Ортичелло, переулок Сан Джакомо деи Руффи и улицу Арчивесковадо, то есть самыми узкими и населенными улицами старого Неаполя. Французы пока не дошли до этой части города, где время от времени для поддержания духа еще трещали ружейные выстрелы черни и где республиканцы, проходя, могли прочесть на лицах горожан только три чувства: ужас, ненависть и оцепенение.
К счастью, Микеле, спасенный Пальмиери, помилованный Шампионне, видя себя уже в форме полковника, гарцующим на прекрасном коне, искренне и со всей пылкостью прямодушной натуры предался своим новым товарищам и, маршируя впереди них, кричал во всю глотку: «Да здравствуют французы!», «Да здравствует генерал Шампионне!», «Да здравствует святой Януарий!» Когда ему казалось, что лица встречных хмурятся, он бросал в воздух горсть карлино, которые передавал ему Сальвато, и разъяснял своим соотечественникам, с каким поручением явился сюда французский офицер. Как правило, это действовало благотворно, свирепые физиономии смягчались, и на них появлялось доброжелательное выражение.
Кроме того, Сальвато, родом из неаполитанской провинции, говорил на местном наречии как уроженец Бассо Порто, время от времени обращался к своим землякам со, словами, действие которых, подкрепленное пригоршнями карлино, оказывалось весьма благотворным.
Таким образом почетная стража достигла собора. Гренадеры выстроились под портиком. Микеле произнес длинную речь, чтобы объяснить соотечественникам свое присутствие здесь; он добавил, что офицер, который командовал гренадерами, спас ему жизнь в ту минуту, когда его собирались расстрелять, и теперь он просит неаполитанцев во имя дружбы к нему, Микеле, чтобы ни одно оскорбление не было нанесено ни Сальвато, ни его гренадерам, ставшим сейчас защитниками святого Януария.
Едва Микеле, Сальвато и его гренадеры исчезли за углом улицы Ортичелло, как Шампионне пришла в голову одна из тех мыслей, что рождаются в минуты озарения. Он решил, что лучшее средство расстроить ряды лаццарони, все еще продолжавших упорно сопротивляться, и прекратить грабеж одиночек — это отдать королевский дворец на всеобщее разграбление.
Он поспешил сообщить эту мысль нескольким пленным лаццарони, которым возвратили свободу при условии, что они вернутся к своим и заставят их принять участие в этом проекте, якобы исходящем от них самих. Для лаццарони это был способ вознаградить себя за усталость и пролитую кровь.
Сообщение это имело именно то действие, на какое рассчитывал Шампионне. Самые ожесточенные, видя, что город на три четверти взят, потеряли надежду на победу и поэтому сочли более выгодным заняться грабежом, нежели продолжать сражаться.
И действительно, как только разрешение грабить королевский дворец достигло слуха лаццарони, для которых не осталось тайной, что оно исходит от французского генерала, как вся эта толпа рассеялась, устремившись через улицы Толедо и Трибунали к королевскому дворцу, увлекая за собою женщин и детей, опрокидывая часовых, выламывая двери, чтобы, как поток; наводнить собою четыре этажа дворца.