Он помолчал.

– А что значит это… словосочетание? – не выдержал я паузы. – Ведь… нет в природе такого кооператива.

– Наверное, нет, – согласился он. – Я тогда просто на ее слова внимания не обратил. А… через неделю Машка… она… Ее последнее слово в больнице было – «трафарет». Думал, бредит. А про «кооператив» дошло до меня только через год. Когда… пить бросил.

Даже слово «умерла» избегает!

Тот случай, когда время – очень хреновый доктор. Даже представить трудно, каково этому мужику. И… я ведь не чурбан какой бесчувственный – а плевать на эту политэкономию со всей ее себестоимостью!

– Расскажешь о дочери? – попросил я его мягко.

– Расскажу.

И его прорвало. Часа на полтора как минимум.

Кусок его истории я уже описывал – и про Сеньку Прыща, и про борьбу греко-римскую, и про беду, которая одна не ходит. Хотя рассказывал он гораздо больше. И доверительно: о том, что не для всех…

Потом он как-то резко и нескладно оборвал свой рассказ практически на полуслове, закурил и снова замолчал. На этот раз надолго. Я вдруг почувствовал страшную неловкость от происходящего между нами. Он душу передо мной, щеглом, наизнанку вывернул, а я ни слова в ответ. Да и что тут скажешь? Стандартное «сочувствую»? «Мои соболезнования»? Или: «Держись, чувак. С кем не бывает?»

Как же все это… по́шло!

И лживо, хотя я реально и сочувствую ему, и мне действительно очень жаль его дочь. Просто… иногда слова, даже правильные, бывают лишними. И пустыми.

Но что-то сказать, в конце концов, все же надо?

По крайней мере пока не стемнело вокруг. Ведь сидим же и дуемся друг на друга, как два мыша на крупу…

– Слушай, а я это… Я ведь из будущего.

Ни хрена себе разговор поддержал! Сам того не ожидая…

Он медленно повернулся ко мне.

– В смысле?

– В коромысле. Буквально из будущего. Из две тысячи пятнадцатого года.

Что называется, нашел подходящие слова для сочувствия. Ох уж эти мужики!

Он усмехнулся.

– Ну и… чего там? В будущем?

– Люди там. Разные. И голубые и красные. Живут-поживают, добра наживают.

– Это ты мне… байку сейчас рассказываешь? Сказочку?

– Да уж… по-другому и не назовешь. Только не сказка это. Быль что ни на есть самая настоящая.

Он развернулся ко мне уже всем корпусом.

– Постой-постой. Две тысячи пятнадцатый… Это… через тридцать лет, что ли?

– Ну.

– И что, коммунизм построили уже?

Я хмыкнул.

– Боюсь тебя огорчить…

– Значит, нет. Так… А ядерная война была? Или идет уже?

Настало время мне с удивлением на него уставиться.

– А ты что… так сразу мне и поверил?

– А ты врешь?

– Э-э… нет.

– Вот видишь? Значит, правильно, что поверил.

– Ну…

Он ненормальный?

А если бы я сказал, что с Марса прилетел? «А ты не врешь?» – «Ей богу, с Марса!». «Тогда ладно. Приветствую тебя, брат марсианский!» Это наивность или сумасшествие? После всего им пережитого… я бы даже и не удивился, если б дядька тронулся головой.

– А как там милиция? – продолжал он пытать меня на полном серьезе. – С преступностью как?

– С преступностью хорошо. С милицией… плохо.

– Как это?

На языке вертелась история про «ка́ком кверху», но сегодня я ему уже ее рассказывал. Поэтому сказал просто:

– Преступность растет. Невиданными темпами. Милиция… переименована в полицию.

– Вы совсем там, что ли, с дуба рухнули?

– Полностью с тобой согласен.

– Ну вы даете!

Я вздохнул.

– Если бы только это…

– Подожди!

Он вскочил со скамейки, огляделся вокруг.

– Чего ты? – встревожился я. – Санитаров выглядываешь?

– Пойдем.

– Куда?

– Тут кондитерская на Большой Морской есть хорошая. Попьем кофе с эклерами. Поговорим. Угощаю, студент.

– С чего такая щедрость?

– Ты мне жизнь спас, это во-первых. И рассказать должен очень много, это во-вторых.

– А ты прям точно ни на йоту не сомневаешься в моих словах?

Аниськин усмехнулся.

– Витек! Я же мент, как ты и сам говорил. Я вранье холкой чувствую. Всей своей шкурой. Все, что ты мне сейчас наворотил, – по подаче очень похоже на правду. Хоть мне самому и дико в этом признаваться. Так не врут! Поэтому мы сейчас сядем в кофейне, угостимся пирожными и ты выложишь мне все, что знаешь про эти грядущие тридцать лет. От и до.

– А зачем тебе?

– Чтоб понять: или ты искусное брехло, которых свет не видывал, или… ты действительно из будущего. Что… тоже не фигово по нашим меркам. Пошли, друг.

– Ну… пошли, коль не шутишь.

Может, мне лучше было сказать ему: «Мои соболезнования»?

Теперь уж даже и не знаю…

– …как это: «деньги из воздуха»? Снова бредишь, студент?

– Не брежу, – невозмутимо ответил я, даже не уточняя, какой именно случай моего очередного бреда имел в виду Аниськин сейчас. – Простейшая схема добровольного изымания денежных средств у населения. Коих в мое время придумано великое множество. Помнишь, как у Остапа Бендера?

– Даже у материи есть закон: из «ничего» ничего возникнуть не может! – не успокаивался Аниськин. – А «воздух» в твоем изложении как раз это самое «ничто» и есть!

– Ты сам-то понял, чего сейчас сказал?

– Я-то понял. Это ты чего-то не понимаешь! Чепуху какую-то городишь…

– Хочешь, расскажу?

– Про что?

– Про то, как «делать деньги из воздуха»!

– Ну… валяй. Попробуй. Удиви меня неимоверно.

– Слушай же, – поерзал я, удобнее усаживаясь в неудобном кресле кондитерской. – Сколько денег ты получал, будучи участковым? Если это, конечно, не главная государственная тайна Страны Советов.

– Никакой тайны: оклад, плюс выслуга, плюс надбавки… чуток до двух сотен не хватало.

– Пусть будет двести, – расщедрился я. – А теперь представь следующее: заглянул к тебе сосед, очкарик из НИИ с зарплатой в семь червонцев, и хвалится, мол, подработку нашел, десять целковых в день. Червонец! Причем без отрыва от его любимой работы в какой-нибудь лаборатории, где он вонючие пробирки моет день-деньской из-под разной там плесени. Сколько у него в месяц получается от этой подработки?