Я решил ничего не рассказывать об этом Сомервилю. В конце концов, спутать гравюры мог любой, это было просто недоразумение. Разве библиотекарь не сказал мне, что уже двое до меня обращались к нему с тем же вопросом?

Сверив детали магнитофонной записи со всей информацией о Фаукетте, которая нашлась в книгах, я обнаружил подтверждение почти всему, что содержалось в первой части рассказа полковника. Все, начиная с имени человека, продавшего ему мулов, и заканчивая поврежденной ногой Рейли Риммеля, было полностью задокументировано в письмах, которые Джек Фаукетт и его отец отправили родным в Англию из Куабы и с Бакари-Пост.

Мои фантазии полностью подтверждались...

Вторая часть беседы с Фаукеттом – та, когда он уже расстался с Джеком и Рейли и в одиночку отправился на поиски водопада, – представляла собой проблему иного рода. Все это было «оригинальным материалом», исторически никак не доказуемым.

Никто не знает, чем именно закончилась последняя экспедиция Фаукетта. Подобно истории «Марии Челесты» или, если говорить о недавнем прошлом, происшествиям в Бермудском треугольнике, эта экспедиция довольно широко обсуждалась в тридцатых и сороковых годах, угодив в рубрику «Неразгаданные тайны». После того, как трое участников экспедиции покинули лагерь Мертвой Лошади, ни о ком из них не было ни слуху ни духу. Последнее известие от них, письмо полковника Фаукетта жене, датированное 29 мая 1925 года, было отправлено с пеонами во время привала на Бакари-Пост. Речь в этом письме шла о поисках водопада, и заканчивалось оно словами: «На этот раз неудача исключена...»

Тревога за судьбу экспедиции и ее участников нарастала по мере того, как шло время. Ленивое расследование, предпринятое местными властями – «проклятыми бюрократами», как окрестил их Фаукетт в записи, – не принесло никаких результатов. Затем из джунглей начали просачиваться туманные сведения о белых людях, захваченных индейцами, и по этому зыбкому следу отправилась первая спасательная экспедиция. Несмотря на строжайший наказ Фаукетта: «Если мы не вернемся, ни в коем случае нас не искать», были предприняты и дальнейшие усилия и попытки – от богато оснащенной экспедиции коммодора Дуотта, спонсором которой выступила Североамериканская ассоциация газетчиков (эта экспедиция была предпринята в 1928 году), до тайных изысканий антрополога Орландо Вилласа Боаса в среде индейцев калополо, датированных 1950 годом. И никаких результатов.

Начав собственные поиски, я был охвачен любопытством, пожалуй, даже волнением: перспектива обнаружить в истории Фаукетта что-нибудь, что могло пролить некоторый свет и на происходящее со мной, была весьма заманчива. Хотя и настроенный скептически, я все же охотно обыграл идею, что между Фаукеттом и мной, возможно, существует какого-то рода связь. В процессе работы я держал перед собой на столе фотографию Фаукетта, сделанную в 1911 году в Пелечуко (Боливия). На ней был изображен высокий бородатый мужчина в брюках для верховой езды, старом плаще армейского образца и в лихо заломленной и причудливо выглядящей туземной шляпе. Он стоял, прислонившись к изгороди и сунув руки в карманы, изо рта у него торчала глиняная трубка. Все это словно нарочно призвано было подчеркнуть ожесточенное выражение его лица. На лбу у Фаукетта пролегли морщины не столько печали, сколько предельного напряжения, а его тусклый, но решительный взор устремился куда-то в далекую даль.

В его пусть и тусклом взоре горело тем не менее яростное пламя, тревожащее меня потому, что человек этот не только был обуреваем страстями, но и готов во исполнение этих страстей умереть.

Если бы мне захотелось найти внешнее сходство между собой и Фаукеттом, как он выглядел на этой фотографии, мне не удалось бы это сделать. И, чем глубже я зарывался в его биографию, тем яснее становилось мне, что сходства не удастся найти и там.

Знаменитый путешественник и исследователь, член сборной графства Девон по крикету, организатор выставки гравюр в Королевской Академии, человек, проектировавший и строивший гоночные яхты и запатентовавший нечто, названное им «ихтоидной кривой». Профессиональный военный, награжденный за доблесть, проявленную в Первой мировой войне, философ-дилетант и археолог, почитаемый современниками как эксцентричная, романтическая, отчасти даже мистическая персона...

Как сравнить со всем этим жизнь торговца компьютерами из Бедфорд-Хилл, Нью-Йорк, прогуливающегося с женой субботним днем по универсамам, толкая ее тележку, «радикального бунтаря» шестидесятых, использовавшего отсрочку, предоставляемую студентам колледжа, чтобы не отправиться во Вьетнам, бизнесмена, только тем и озабоченного, что инфляция съедает весь его доход и в состоянии ли он в этом году позволить себе членство в гольф– или теннис-клубе, сидельца у телевизора, дилетанта в гольфе, дилетанта в садоводстве?..

Говоря строго, но справедливо, я не мог записать себе в актив что-нибудь заметно большее. И, судя по всем приметам, у меня не было никаких оснований идентифицировать себя с человеком, жизненный опыт которого настолько отличался от моего. Да и на самой кассете не было ничего, что позволило бы установить между нами хоть какую-то связь: даже эпизод с собаками, с Пастором и Чулимом, нельзя было принимать всерьез. И, хотя я пытался проникнуться хоть какой-нибудь симпатией, хоть каким-нибудь пониманием к страсти, всецело завладевшей Фаукеттом, мне никак не удавалось заразиться его энтузиазмом по отношению к следам исчезнувших цивилизаций в Южной Америке. Пожалуй, в той же мере, как и он не смог бы разделить мое восхищение Филом Донахью.

Было уже четверть восьмого и за окном темнело, когда я решил отказаться от своей затеи. Поскольку я и не рассчитывал на то, чтобы обзавестись доказательствами, позволяющими истолковать пленку с Фаукеттом в том или ином духе, я пришел к выводу, что понапрасну теряю на него время. Из-за того что я просидел над книгами слишком долго, у меня разболелась голова и это чертово выражение, с которым он смотрел со снимка, начало действовать мне на нервы. Я убрал фотографию и принялся собирать книги в стопку, удаляя из каждой вкладыш красного цвета. Пользоваться ими еще раз я не намеревался.

В ходе моих изысканий мне удалось выяснить, что Фаукетт был, собственно говоря, чуть ли не душевнобольным: он занимался спиритизмом и искренне верил в то, что его «затерянные города» в Бразилии когда-то были частью самой Атлантиды! Где-то он услышал или прочел, что среди индейцев, живущих в джунглях к северу от Бакари-Пост, попадались светловолосые люди, и он был убежден в том, что они являются прямыми потомками обитателей Атлантиды.

Какой-то знакомый сказал ему однажды по поводу его неудержимой тяги в район Мато-Гроссо: «Ты бы еще поискал Эльдорадо, дружище!»

Я относился ко всей этой истории точно так же. Драма, описанная мною в ходе регрессии, как мне представлялось, явилась результатом случайного стечения обстоятельств. Гипноз каким-то образом пробудил во мне эту третьесортную историческую фантазию, и она благодаря невероятному совпадению обернулась истиной. Я чуть было не начал относиться ко всему этому чересчур серьезно. И винить в этом следовало Сомервиля. Погружение в «предыдущие существования» могло представляться целебным ему, но уж никак не мне. Я больше не желал иметь дело ни с чем в таком роде – ни с регрессией, ни с реинкарнацией, ни с гипнозом, ни со всем остальным, что еще могло скрываться в его рукаве фокусника или шулера. Я решил сказать ему, что с меня достаточно, – решил позвонить ему и объявить об этом прямо сейчас.