Таким ножом не то, что Тёмных тварей, хлеб не нарежешь. Наверное, им только и делать, что бумагу разрезать да точить карандаши. – Ты не смотри, что нож канцелярский. По мне, нож как нож. Да на нем еще и проклятий нет. Правда, им уже убивали: одна маленькая девочка много лет назад, вооружившись им, спасла свою семью от грабителя. Бери его, не пожалеешь. Честный, хороший нож, а как режет, как режет, как рассекает воздух…

Парацельс все разливался и разливался, но Сашка его не слушала. И не слышала. Как зачарованная, она смотрела на этот неброский, детский канцелярский нож из ближайшего супермаркета, невесть как оказавшийся на Левой стороне рядом с Ятаганом Проклятых и ножом, отбирающим душевное здоровье. Она уже знала, что возьмет именно его. В конце концов, именно этим ножом ее учили в художке затачивать карандаши.

В этом кабинете – русский язык и литература – никогда не застанешь нормальную температуру. Всегда было либо до дрожи зябко, либо так жарко, что тело превращалось в лужицу, растекшуюся по парте, а из головы полностью исчезали все мысли. К сожалению, сейчас было вовсе не лето, а потому холодно было так, что зуб на зуб не попадал. Саша на своей последней парте покрепче закуталась в свитер – надо было надеть два, когда шла в школу – и взяла в руки карандаш.

Она не оченьумела рисовать, но ей жутко хотелось изобразить всех-всех туристов. А еще шишиг. И проглотов. Сборник, подаренный ей Альбертом Андреевичем, частенько пылился на задворках ее подсознания, доставаемый лишь в единственном месте, где ее никто не мог тронуть: во сне.

Что-то говорила классная руководительница, кажется, ругала ее, Сашу, но все слова будто расплывались дымкой и обволакивали ее. Страшно хотелось спать – это, наверное, действовало выпитое утром снотворное – Саша уже не помнит, сколько снотворного пьет обычно, потому что восемь часов сна – слишком мало для того, чтобы иметь нормальную жизнь, не перемежающуюся этим чертовым кошмаром. Поскорее бы уже отсидеть все восемь уроков и вернуться домой, устроиться поудобнее в кровати и провалиться в неведомые миры, где Саша сама себе хозяйка.

Прозвенел звонок – наконец-то, Господи, наконец-то – и Саша торопливо принялась скидывать учебники в видавший виды рюкзак, чтобы поскорее оказаться дома. Промедление отнимало у нее драгоценные минуты сна – минуты жизни.

– Надо поговорить, – от удивления Сашка подскочила так сильно, что чуть было не ударилась локтем о парту. А, нет, кажется, ударилась: боль расползлась по всему ее телу, покусывая и пощипывая за особо чувствительные места. – Саш?..

Аня стояла прямо перед ней. Модный свитер прямиком из бутика, черные волосы в аккуратной короткой стрижке – Саша бы тоже хотела себе короткую стрижку и отрезать, наконец, эти патлы, только вот мать бы не позволила.

– Ань, я подожду тебя у класса, окей?

– Не надо, – пауза. – Иди одна.

Ух ты. Надо же. Все чудесатее и чудесатее, как говорила Алиса: чтобы Аня сама к ней подошла и, подумать только, решила что-то ей сказать?

– Чего тебе? – прозвучало немного грубовато, но Саша и так слишком устала, чтобы делать реверансы. Видение перед глазами пронеслось сладковатой дымкой: кровать в ее комнатушке, отделенной от большого взрослого мира занавеской. Идиотское белье с зайчиками, которое, как удар под дых – ты все еще ребенок, ребенком и останешься. И таблетки «Донормила», спрятанные от материного взора под матрасом. Горьковатые белые таблеточки, положишь на язык и рассасываешь – слюна потом сладкая-сладкая, а еще клонит в сон.

Аня молчала, а драгоценные секунды уходили в никуда. Берешь таблетку, подцепляешь пальцем из блистера, кладешь на язык и попадаешь в волшебный мир – и не нужно никаких наркотиков даже.

– С тобой что-то происходит, Саш, – у Ани ужасно виноватое лицо, и Саша почувствовала, как внутри вскипает что-то ужасно злое и неприятно-колючее. Лопаются вулканово-грязевые пузыри. – И мне это не нравится. Я тебе как подруга говорю. Раньше, когда мы общались, ты была… другой. Не заторможенной. Не вялой. Ты хотя бы говорила со мной, Саш, а теперь… Что случилось?

– Что случилось? – Саша катала слова на языке, как магнитные шарики из коробки «все за пятьдесят», ведь их даже не пришлось подбирать. Они всегда сидели где-то внутри нее.

Сидели с того момента, как к ней, маленькой толстой четвероклашке со сломанной рукой, подсела высокая черноволосая девчонка в прямоугольных очках. С той минуты, как Аня в первый раз ее подколола, а к горлу подступили слезы. С тех пор как Саша провела первый – и далеко не единственный – в ее жизни вечер, трясясь в слезах и дожидаясь следующего сообщения.

Каждое Сашино слово жалило, как пчела, и она – королева пчел – ощущала, как спадает с плеч весь тот груз.

– Ты случилась, понимаешь? Твои подколы – боже, как же я их ненавидела. Как же я ненавидела, когда ты совершенно невпопад открываешь свой грязный – тебе бы вымыть его с мылом – рот и выдаешь все это. Про мою мать. Про моего отца. Про мою музыку. Как же смешно, просто обоссаться можно. Только вот знаешь, что? Тебе никогда не понять, каково это – сидеть дома и ждать мать, замирая от страха, потому что никогда не знаешь, с каким настроением она вернется с работы. Тебе никогда не приходилось прятаться под кроватью, ожидая, ударит – не ударит, попадет – не попадет. Ты никогда не жила так, как я.

– Ах, понятно, – Аня цокнула языком. – Опять упиваешься своим несчастьем? Ах, посмотрите на меня, у меня проблемы, я не такая, как все… Ты же понимаешь, куда это тебя приведет? В психушку, Саш. Пока не поздно, сходи-ка ты лучше к мозгоправу. Я тебе как подруга говорю.

– Да никогда мы и не были подругами, – клокочущий мелкий смех, как рассыпчатый бисер. Именно этим Саша и занималась сейчас. Метанием бисера. – Друзья не обсуждают друг друга за спиной. Друзья не доводят друг друга до слез. Не пытаются свалить при первой возможности – господи, да что я поясняю очевидные истины. Мне нужно идти.