заиграл, не ленясь, соединив мелодию с естественной жизнью. [Звуки] следовали беспорядочно, бесформенные, будто в зарослях мелодии леса. Разливаясь широко, но не растягиваясь, сумрачная, смутная, [почти] беззвучная, [она] ниоткуда не исходила, задерживалась в глубокой тьме. Одни называли ее умиранием, другие – рождением; одни – плодом, другие – цветением. В движении, в течении [она] рассеивалась, перемещалась, не придерживаясь постоянного. В мире в ней сомневались, [предоставляя] мудрому [ее] изучать. Мудрый же постигал [ее] природу, а следовал естественности. Творческая сила природы еще не затрагивалась, а [все] пять органов чувств уже наготове. Это и называется естественной мелодией: слов нет, а сердце радуется. Поэтому род Владеющих Огнем[212] ее и [прославил] в гимне[213].

Вслушайся – звука ее не услышишь.

Формы ее не увидишь, всмотревшись.

Небо заполнит, наполнит и землю,

Шесть полюсов обнимая собою.

Ты захотел ее услышать, но не воспринял, а поэтому и пришел в смятение. Мелодию [я] начал со страха, страх и вызывает наваждение. Затем я снова [заиграл] ленивее, [ты] предался бездействию, поэтому [все] и отступило. В заключение же [я] вызвал смятение. От смятения приходят к омрачению, от омрачения – к пути. Путем можно наполниться и с ним пребывать.

[Когда] Конфуций странствовал на Западе в Вэй, Янь Юань задал вопрос наставнику Золотому[214]:

– Что думаете [вы] о поступках учителя?

– [Твой] учитель зашел в тупик. Как жаль! – воскликнул наставник Золотой.

– Почему? – спросил Янь Юань.

– [Пока при обряде] соломенное чучело собаки[215] еще не показывали, – ответил наставник Золотой, – ее укладывают в корзину, покрывают узорчатым платком, а Покойник и жрец, чтоб приблизиться к ней, соблюдают пост. А после обряда, когда это чучело выбросят, прохожие топчут ему голову и спину, солому же просто сжигают, готовя пищу. [Если кто-нибудь] снова подберет [чучело собаки], уложит в корзину, покроет узорчатым платком и, странствуя, будет под ней спать, ему приснится кошмар или [он] засорит себе глаза. Ныне же [твой] учитель опять подбирает залежалые чучела собак [времен] древних царей, сзывает учеников, [с ними] странствует и спит под чучелом. Поэтому-то на него свалили дерево в Сун, [он] заметал следы [при бегстве] из Вэй, терпел бедствие в Шан и Чжоу – разве это не было кошмарным сном? [Он] был осажден между Чэнь и Цай, семь дней [оставался] без горячей пищи, на грани смерти – разве это не было засорением глаз? Ведь по воде лучше всего передвигаться в лодке, а по суше – в повозке. В лодке можно передвигаться по воде, но толкать лодку по суше[216] не значит ли за всю жизнь не сделать ни шага? Разве древность не отличается от нашего времени, как вода от суши? Разве чжоуские порядки не отличаются от луских, как лодка от повозки? Применять ныне в Лу чжоуские порядки – не то же ли, что толкать лодку посуху? Утомительно и бесполезно, да и для здоровья вредно. Конфуций не ведает, что движение безгранично, что, соответствуя вещам [все развитие] бесконечно. Разве ты не видел [колодезного] журавля? Черпаешь [воду] – нагибается, отпустишь – поднимается. Ведь человек его нагибает, а не [он] нагибает человека. Поэтому его поклоны не могут обидеть людей. [Так же и] обряды и долг, законы и меры [времен] трех владык и пяти предков уважали не за то, [что] они были одинаковыми, а за то, что отвечали порядку. Поэтому сравнивать обряды и долг, законы и меры [времен] трех владык и пяти предков то же, что уподоблять [друг другу] резань и грушу, мандарин и помелон: [хотя] все они съедобны, но вкус у всех различный. Так же и обряды, долг, законы, меры изменяются в соответствии с временем. [Если же] ныне оденем обезьяну в платье Чжоу гуна[217], она непременно станет кусать, грызть, тащить, рвать [платье] и не успокоится, пока [его с себя] не стащит. Изучая различия между древностью и современностью, [видим, что] они подобны различию между обезьяной и Чжоу гуном. В старину [красавица] Си Ши из-за боли в сердце хмурилась при всех в селении. На нее залюбовалась некая Уродина и, вернувшись к себе [домой], также стала хвататься за сердце и хмуриться при всех в своем селении. Однако богачи, завидя ее, запирали накрепко ворота и не показывались, а бедняки завидя ее, уходили прочь, уводя с собой жен и сыновей. Уродина поняла [лишь], что хмуриться красиво, но не поняла, почему красиво. Жаль! И [твой] учитель оказался в [таком же] тупике!

Конфуций дожил до пятидесяти лет и одного года, а не слышал о пути. Тогда [он] отправился на юг, достиг Пэй, увиделся с Лаоцзы и тот [его] спросил:

– Ты пришел? Я слышал, что ты добродетельный с Севера. Ты также обрел путь?

– Еще не обрел, – ответил Конфуций.

– Как же ты его искал? – спросил Лаоцзы.

– Я искал его в мерах и числах, но за пять лет [так и] не обрел.

– Как же ты еще искал?

– Я искал его в [силах] жара и холода, но за десять лет и два года [так и] не обрел.

– Так, – сказал Лаоцзы. – Если бы путь можно было подносить [в дар], каждый поднес бы его своему государю; если бы путь можно было подавать, каждый подал бы его своим родителям; если бы о пути можно было поведать другим, каждый поведал бы о нем своим старшим и младшим братьям; если бы путь можно было вручать другим, каждый вручил бы его своим сыновьям и внукам. Но этого сделать нельзя по той причине, что [путь] не задержится [у того, у кого] внутри нет главного; не подойдет [тому, кто] внешне [ему] не пара. [Если путь] исходит изнутри, [то] не воспринимается извне, [от] мудрого человека не изойдет; [если] входит извне, [то] не станет главным внутри, и мудрый человек [его] не прячет.

Слава – общее достояние, много [от нее] забирать нельзя. Милосердие и справедливость – [это словно] постоялый двор древних государей, [там] можно разок переночевать, долго жить нельзя, многие встречные [будут] укорять. Настоящие люди древности проходили дорогой милосердия, останавливались на ночлег у справедливости, чтобы странствовать в беспредельной пустоте, кормиться от небольшого поля, обрабатывать незаложенный огород, [жить] на приволье, в недеянии. От небольшого [поля] легко прокормиться, с незаложенного [огорода] не отдавать[218]. Древние это называли странствиями в сборе истинного. Кто считает истинным богатство, не способен уступить жалованья; кто считает истинным славу, не способен уступить имени;