— Никак тот сон из головы не идет. Серое небо, сухие деревья, воды нет, жизни нет. Повсюду демоны. Все как наяву. Раньше мне никогда такое не снилось.

— Ты побывал в Пустоте. Это мрачное, опасное место.

— Откуда вы знаете?

— Я много всего знаю, Харад. Знаю, что ты хороший человек, что ты сильный, что ты будешь носить топор Друсса с честью и не посрамишь его памяти. Знаю еще, что ты вспыльчив, но чист сердцем и благороден душой. Знаю, что ты отважен до безрассудства, что можешь быть верным другом и страшным врагом. И еще: ты предпочитаешь красное вино элю.

— Да, правда. Опять спрошу: откуда вы все это знаете? Скажите мне.

— Ты — Возрожденный, Харад.

— Я слышал это слово, но что оно означает?

— Вряд ли я сумею тебе ответить. Монахи-Воскресители владеют великой магией и способны возрождать героев из мертвых костей. Не спрашивай, как они это делают. Я не маг и не желаю им становиться. Знаю одно: тебя создали из кусочка кости.

— Ба! Я родился от своей матери, как и все люди. Я знаю.

— Когда-то... очень давно... моя жена умерла от чумы. Долгие годы я разыскивал Храм Воскресителей, надеясь, что там смогут совершить чудо и вернуть ее к жизни посредством частиц ее кости и прядки волос. Когда же я наконец нашел этот храм, настоятель сказал мне, что я хочу невозможного и всё, на что они способны — это ее возродить. С помощью костей, волшебства и давшей согласие женщины происходит рождение — вернее, возрождение. Но та Дайна, которую я знал, в мир не вернется, так сказал он. Ее душа уже покинула Пустоту. На свет родится не Дайна, а девочка, во всем похожая на женщину, которую я потерял.

— И у нее не будет души? — спросил Харад.

— В душах я смыслю еще меньше, чем в магии. Я позволил им распорядиться костями Дайны. Несколько лет спустя я вернулся туда и увидел маленькую златокудрую девочку, веселую и счастливую. В последний раз, когда я видел ее, ей минуло шестнадцать, и она была влюблена.

— Шестнадцать? Быть того не может. Ты не старше меня.

— Бесконечно старше, дружище. Я умер тысячу лет назад. Я, как и ты, Возрожденный. Разница в том, что мою душу они нашли. Я через Пустоту не прошел и не мог пройти. Зло, совершенное мною при жизни, помешало мне обрести рай. Все, что я говорю тебе, — правда. Ты еще не понял, почему Ландис Кан подарил тебе этот топор?

Харад побледнел.

— Ты хочешь сказать, что я — Друсс-Легенда? Я не верю тебе.

— Нет, Харад, ты — это ты. Целиком и полностью. Прошлой ночью ты оказался в Пустоте потому, что дух Друсса вернулся поговорить со мной. В той жизни мы были друзьями. Близкими друзьями. Я любил старика, как отца.

— И теперь он хочет забрать свое тело обратно, — с резкими нотами в голосе предположил Харад.

— Ничего подобного. Тело не его, а твое. Он хочет, чтобы ты прожил полноценную жизнь. У Друсса никогда не было сыновей, и ты для него как сын. Думаю, что он смотрит на тебя с гордостью.

Харад вздохнул.

— Зачем Ландис вернул нас в мир? С какой целью?

— Спроси его самого, как увидишь. Меня, кстати, зовут Скилганнон. Ты можешь звать меня Олеком.

— Тебя так Друсс называл?

— Он меня звал пареньком, — улыбнулся Скилганнон, — как, впрочем, и всех мужчин. Наверно, ему просто было трудно запоминать имена. — Он отвязал от своей котомки сверток с Мечами Дня и Ночи. Когда он, размотав ткань, коснулся ножен из черного дерева, настроение у него омрачилось. Нажав на драгоценные камни в костяных рукоятях, он обнажил оба клинка — один ярко-золотой, другой серебристый, цвета зимней луны.

— Красивые, — сказал Харад. — Тебе их дал Ландис Кан?

— Да, он. Но они и прежде были моими. Всегда.

— Ты как будто сожалеешь об этом.

— Сожалею — это еще мягко сказано. Но Друсс сказал, что они мне понадобятся, и я ему верю.

Ставут-купец одолел последний подъем перед деревней и остановился, чтобы дать лошадям отдохнуть. В гору они поднимались долго и трудно. Поставив тормоз и закрепив его ремешком, Ставут слез и потрепал по шее гнедого. Сбруя была вся в мыле, лошади тяжело дышали.

— Пора бы тебе на покой, Скороход. Староват ты становишься для таких дел. — Гнедой, точно понял его, затряс головой и заржал. Ставут засмеялся и перешел к серому мерину. — А вот тебе, Ясный, оправдаться нечем. Ты на пять лет моложе и кормлен овсом. Такая горка для тебя пустяком должна быть. — Серый смотрел сердито. Ставут и его погладил, а после подошел к обрыву — но не к самому краю — и стал смотреть вниз. Деревня отсюда казалась крошечной, а река, у которой она стояла, — блестящей шелковой нитью. Ставут любил сюда приезжать, хотя особой выгоды ему это не приносило. Он отдыхал душой в этих горах, и мысли о войне улетали прочь, как дым по ветру. От величественных снежных вершин и таинственной, густой зелени лесов его взгляд опускался к мирным полям, где паслись коровы, овцы и козы. Покой и отдохновение окутывали усталое тело.

Прошлая неделя выдалась особенно тяжкой. Его предупреждали, что в горах бродят дезертиры мятежной армии. Джиамады нападали порой на отдаленные хутора. Ходили слухи об убийствах и людоедстве. Ставуту о таких вещах даже думать не хотелось. Долгое путешествие на юг с груженой повозкой казалось еще дольше из-за того, что он то и дело осматривался, в любую минуту ожидая появления злобных джиамадов. Когда он наконец в самом деле увидел их, его нервы совсем истрепались.

Повозка огибала поворот между двумя утесами, когда из-за скал вышло четверо зверей. Весь страх у Ставута, как ни странно, тут же прошел. Как только предчувствие опасности сменилось настоящей опасностью, он остановил лошадей, перевел дух и стал ждать. Меча у него не было, но на боку висел кривой кинжал — острый, хоть брейся. Ставут, правда, не знал, хватит ли у него проворства и силы вогнать этот кинжал в мохнатую плоть джиамада.

Эти четверо, бывшие пехотинцы, все еще носили свои портупеи и кожаные юбки. У троих сохранились мечи, четвертый вооружился самодельной дубиной.

От их запаха лошади взвились на дыбы. Ставут поставил тормоз и принялся успокаивать их:

— Тихо, Скороход! Стой смирно, Ясный! Все хорошо. — Потом посмотрел на джиамадов и как можно веселей произнес: — А вы далеко забрели от своего лагеря.

Те, не отвечая, прошли мимо него, подняли заднее полотнище фуры и начали рыться в ней.

— Съестного у меня нет, — сказал Ставут.

Один джиамад сгреб его за красный камзол и скинул с козел на землю.

— Есть, голокожий. Ты тощий, но кровь твоя сладкая. И мясо нежное.

Ставут вскочил на ноги и выхватил кинжал.

— Гляди! — фыркнул джиамад. — Драться хочет.

— Руку ему оторви, — сказал другой.