Несомненно, в юности для Вениамина Каверина форма была значима, но — чем именно? В первую очередь как знак отличия от всех, как способ ухода от «старой литературы». Но этот способ ни к чему принципиально новому начинающего писателя не привел, потому что, по сути, был давным-давно разработан немецкими романтиками. Соответственно, форма эта наполнялась и содержанием, сходным с новеллами и романами Гофмана, Шамиссо, Новалиса, Тика. Можно предположить, что вступление в орден «Серапионовых братьев» только укрепило Каверина в правильности избранного пути, потому что для Брата Алхимика важнее прочего становилось, как ему казалось тогда, теоретическое обоснование его творчества. И, прислушиваясь к замечаниям Льва Лунца, других своих товарищей, дорожа мнением Горького, дававшего, как кажется из дня сегодняшнего, несколько завышенную, но оказавшуюся пророческой оценку его произведениям, Каверин должен был постепенно пройти определенный ему путь: от «формализма», который, в сущности, никаким формализмом не являлся, к «переезду в Россию», к освоению, в каком-то смысле, не менее экзотического мира игроков, воров, налетчиков, к первым осмыслениям того, что дает творцу сочетание авантюрности сюжета и психологической достоверности событий и характеров.

Этот путь занял менее десятилетия, и каким бы мучительным ни казался он Вениамину Александровичу Каверину, со стороны воспринимается легким и стремительным.

Роман «Девять десятых судьбы» дает нам счастливую возможность как будто присутствовать при этом переходе Каверина. Переходе от писательского отрочества к юности пусть и через неточно избранную тему, через ощущение собственной ошибки.

В романе, как уже говорилось, описываются подготовка к захвату и взятие Зимнего дворца — кульминационные моменты революции. Здесь Вениамин Каверин словно «отрекается» от всего, созданного им прежде, во имя того, чтобы перейти к серьезному произведению, напитанному событиями недавнего прошлого, изменившего страну. Но «Девять десятых судьбы» (позже выдержавший несколько изданий, а в 1962 году вышедший под названием «Девять десятых») не сыграл существенной роли в дальнейшем развитии творчества Каверина, оставшись в его наследии как бы самим по себе, потому что писатель изменил себе. По его собственному признанию, попытка соответствовать требованиям времени оказалась не просто беспомощной, а бессмысленной. С 1962 года, когда роман в несколько переработанном виде был опубликован в собрании сочинений в шести томах, Вениамин Каверин больше не включал его в свои сборники и собрания сочинений.

Может быть, потому, что это произведение оказалось в каком-то смысле случайным для него? А может быть, дело в том, о чем говорилось выше — помешали слишком очевидная близость, в сущности, незнакомых автору событий и то, что его в ту пору уже гораздо сильнее влекла современность? Потому что до последних дней — позволю себе повториться — останутся в писателе Вениамине Каверине та необузданность и щедрость фантазии, что позволят ему причудливо скрещивать судьбы, минуя время и пространство, и возводить причудливые здания авантюрных, приключенческих сюжетов на фоне ничуть не противоречащей тому стремительно меняющейся жизни советского общества.

И ни малейшей доли формализма в этом не будет…

О предыстории романа «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове» Вениамин Каверин писал в «Очерке работы»: «…Я встретился у Юрия Тынянова с одним литератором, живым и остроумным, находившимся в расцвете дарования и глубоко убежденным в том, что ему ведомы все тайны литературного дела. Говорили о жанре романа, и литератор заметил, что этот жанр был не под силу даже Чехову, так что нет ничего удивительного в том, что он не удается современной литературе. У меня нашлись возражения, и мой собеседник с иронией, в которой всегда был необыкновенно силен, выразил сомнение в моих способностях к этому сложному делу. Взбесившись, я сказал, что завтра же засяду за роман — и это будет книга о нем. Он высмеял меня, но напрасно. На другой же день я принялся писать роман…

По-видимому, только молодость способна на такие решения и только в молодости можно с такой откровенностью ходить с записной книжкой по пятам своего будущего персонажа. Он смеялся надо мной, сыпал шутками, блистал остротами, подчас необычайно меткими и запоминавшимися на всю жизнь, — я краснел, но записывал. Вероятно, он был вполне убежден, что из романа ничего не выйдет, иначе, пожалуй, был бы осторожнее в этой необычной дуэли.

Мне вспомнилась эта история потому, что роман был первой попыткой обратиться к собственному жизненному опыту, и работа над ним впервые заставила меня увидеть смутные очертания реалистической прозы. Живой, „видимый невооруженным глазом“ герой не мог существовать в безвоздушном, условно-литературном мире».

Роман был о тех людях, которых Вениамин Александрович хорошо знал, часто общался и в университетских аудиториях, и в аудиториях Института живых восточных языков, и в домашнем кругу Тынянова, а одним из основных героев стал Виктор Борисович Шкловский — с ним Каверин был знаком уже довольно давно. Это именно за ним ходил он в первую очередь с записной книжкой, занося на ее страницы не только выражения, остроты, оригинальные мысли, но и запечатлевая облик, манеру поведения, «экстремизм» суждений о современной литературе.

Но и в этом романе, объявленном критикой первым реалистическим произведением писателя, мы обнаруживаем черты некоторой авантюрности сюжета — такого, казалось бы, обыденного. Это — не авантюрность привычного свойства, состоящая из приключений, каких-то невероятных страстей, событий. Она — и это несомненная находка Вениамина Каверина — основана на том, что пишет он в «Скандалисте» о людях, которые «рождены одной эпохой, вскормлены другой и пытаются жить в третьей», — как записывает в свою тетрадь автобиографический герой Всеволод Ногин. Причем речь идет о людях разных поколений, так или иначе очутившихся в этих ножницах истории.

С разной степенью остроты, а подчас равнодушно воспринимают они «третью эпоху» своего существования, не всегда осознавая, как перекрещиваются, объясняются одна через другую их судьбы.

Сложное психологическое (именно — психологическое!) сплетение повествования из многочисленных линий и еще более многочисленных персонажей позволило Вениамину Александровичу Каверину увидеть и запечатлеть не только университетскую атмосферу тех времен, но и писательский круг, и студенчество, и издательскую среду, отдавая при этом дань памяти псковской общине, с которой он был связан узами гимназической еще дружбы; сюда же вплетены любовная интрига, метания интеллигенции, не желающей служить «новым кумирам», острое неприятие старыми профессорами бунтующих «формалистов» или части интеллигенции, осторожно пробующей разделить убеждения победивших большевиков. Или — откровенно идущей на службу новому строю ради выгоды, своекорыстия…

Очень многое сошлось в «Скандалисте», и характеры нарисованы выпукло, ярко, хотя, конечно, едва ли не самым ярким стал Виктор Шкловский, описанный под именем Виктора Некрылова, прирожденного скандалиста, наезжающего время от времени из Москвы в Петроград-Ленинград.

«Покамест ему удавалось легко жить, — писал Каверин. — Он жил бы еще легче, если бы не возился так много с сознанием своей исторической роли. У него была эта историческая роль, но он слишком долго таскал ее за собой, в статьях, фельетонах и письмах: роль истаскалась: начинало казаться, что у него ее не было. Тем не менее он всегда был готов войти в историю, не обращая ни малейшего внимания — просят его об этом или нет.