Гриффин посмотрел на Старикана долгим тяжелым взглядом.

Глаза сидевшего напротив одновременно и притягивали, и отталкивали. Темно-карие, погруженные в бесконечную сеть оставленных временем морщин. Гриффин работал со Стариканом много лет, с того самого момента, как был завербован, но до сих пор не раскрыл загадку его глаз. Под этим взглядом он чувствовал себя мышью, которую гипнотизирует кобра.

Гриффин не попробовал свой бурбон. Когда он потянулся к стакану, Старикан опередил его и вылил содержимое назад, в графин, а затем убрал графин в бар.

– Тебе это не нужно.

– Вы-то пили.

– Разумеется. Но я намного старше.

Гриффин не имел понятия о том, сколько Старикану лет. Для тех, кто принимал участие в игре со временем, предусматривались продлевающие жизнь процедуры, а Старикан играл в эту игру так долго, что почти выиграл ее. Единственное, что Гриффин знал наверняка, – это то, что он сам и Старикан были одним и тем же человеком.

Переполняясь злостью и отвращением, Гриффин спросил:

– А вот интересно, что с вами будет, если я сейчас перережу себе вены?

Воцарилась тишина. Старикан молчал. Возможно, он обдумывал последствия столь глобального парадокса. Их «спонсоры» набросились бы на них, как стая разъяренных пчел. Неизменные вырвали бы дар путешествий во времени из рук людей. Задним числом. Все, связанное с этим даром, было бы отрезано от реальности и превращено во временную петлю. Ксанаду и остальные размещенные в прошлом станции перешли бы в неопределенную область того, что «могло бы быть». Исследования и открытия сотен ученых испарились бы из памяти людей. В конечном итоге получилось бы так, что дело, на которое Гриффин потратил большую часть своей жизни, никогда бы и не начиналось.

Не факт, что он пожалел бы об этом.

– Помнишь, – сказал наконец Старикан, – тот день в Пибоди?

– Вы же знаете, что да.

– Я стоял перед фреской, всем своим сердцем – твоим сердцем – желая только одного: увидеть когда-нибудь настоящего, живого динозавра. Но даже тогда, в возрасте восьми лет, я понимал, что это невозможно. Потому что такого не бывает.

Гриффин молчал.

– Господь подарил тебе чудо, – сказал Старикан. – Ты не швырнешь это чудо обратно ему в лицо.

С этими словами он ушел.

Гриффин сидел неподвижно.

Он думал о глазах Старикана. Глазах столь глубоких, что в них можно было утонуть. Глазах столь темных, что невозможно выяснить – сколько трупов лежит на их дне. После долгих лет работы со Стариканом Гриффин так и не понял – это глаза святого или дьявола.

Гриффин не мог забыть эти глаза.

Его собственные глаза.

Презирая себя, он принялся за работу.

Тренировочная станция: мезозойская эра, период поздний триас, карнийский век. 225 млн. лет до н. э.

Очень важно вести себя как подобает ученому. И для этого его специально тренировали. Поэтому, когда рано утром Гриффин со своим помощником, которого за глаза звали Ирландской Тенью, вынырнул из временного туннеля, Робо Бой знал, что надо делать и что говорить.

– Ребята поймали карликового целофизиса в районе холмов, – сообщил он, принимая от прибывших удостоверения и тщательно сравнивая фотографии с лицами. – Все ужасно взволнованы.

Робо Бой сверил имена со списком.

– Этот зверь меньше двух футов длиной.

Засунул документы в машинку для проверки подлинности и подождал.

– Мы назвали его Nanogojirasaurus.

Вспыхнула зеленая лампочка.

– Но Мария думает, что это просто-напросто детеныш.

Он отомкнул тяжелую стальную дверь, чтобы люди вышли из кабины. Монотонный дождь барабанил по крыше склада. Полки загромождали разнообразные ящики и коробки. А свет одной-единственной тусклой лампочки наполнял помещение странными тенями.

– Почему стулья до сих пор не расставлены? – осведомился Гриффин. Он зажал запястье рукой, взглянул на нее и продолжал: – У меня нет времени, я заскочил сюда по дороге в индский век.

– Вы должны были появиться только через два часа, – возразил Робо Бой, сверяясь с расписанием.

Ирландец вынул расписание у него из рук, зачеркнул стоящее там время и написал новое.

– Иногда события немного расходятся с существующими записями, – пояснил он. – Всего лишь мера предосторожности.

Зажужжал сигнал, объявляя о новом прибытии.

С тяжелым металлическим клацаньем появилась новая кабина. Робо Бой схватил свое расписание. Из кабины вышла Сэлли.

– Ребята поймали карликового целофизиса в районе холмов, – сообщил он, протягивая руку за удостоверением. – Все ужасно взволнованы.

– Это детеныш, – ответила Сэлли. – Я читала рапорт Марии Капорелли. Я же из второго поколения, забыл?

Гриффину она сказала:

– Нельзя сократить для меня всю эту бюрократическую процедуру?

– Разумеется.

Гриффин кивнул Ирландцу, тот подался вперед и отпер дверь. Сэлли шагнула в комнату. – Эй! – возмутился Робо Бой.

Ирландец положил руку ему на плечо и спокойно сказал:

– Позволь дать тебе маленький совет, сынок. Не надо прыгать выше головы. Ты большего добьешься в жизни, если чуть-чуть расслабишься.

Робо Бой вспыхнул и, чтобы скрыть это, усердно заметался по комнате. Первым делом он поставил в ряд четыре стула. Затем разложил складной стол. Последним штрихом стали стаканы и графин с водой, которую предварительно охладили, подержав канистру около кабины.

Совещание проводили на складе, потому что там было во много раз прохладнее, чем снаружи. Временной туннель действовал как поглотитель тепла, высасывая его из окружающего воздуха и отправляя в темноту неизвестности между станциями. Никто точно не знал, куда оно исчезает. Туннель смоделировали в виде многомерной трещины в пространстве, и никто еще не сообразил – как можно выйти за его стены.

Пока Гриффин аккуратно раскладывал документы, а Сэлли наливала себе воды, Робо Бой вернул канистру на ее обычное место рядом с маячком времени. Этот маячок был одной из важнейших частей механизма по управлению временем. Именно он привязывал определенный туннель к определенному месту на временной шкале и, таким образом, ориентировал путешественников. Без него никто не смог бы попасть на станцию. Она бы просто потерялась – маленький островок человеческой жизни в бесконечном океане времени. Часто Робо Бой ловил себя на желании раздавить маячок и отсечь всех присутствующих от мира людей. Его останавливала лишь мысль, что он будет обречен провести остаток своих дней среди неверующих дарвинистов.

Хлопнула дверь, ведущая наружу.