— Имбирь, — проговорил Тойер, чтобы отвлечься от своего позора. — А вы любите имбирь? — и, не дожидаясь ответа, подумал вслух: — Дешевый сноб или кто? Или просто человек, любящий имбирь. — Тут он устыдился своей путаной речи, торопливо купил пару булочек, выиграл у продавца в кости и двинулся к теологическому факультету.

На Карлсплац, что почти в конце Старого города, он пришел вспотевший и с опозданием, а его рубашка была обсыпана розовыми хлебными крошками. Но недоброжелателям действительно нечего было смеяться — плевал Тойер на их насмешки.

Он абсолютно спокоен и наслаждается этим покоем, словно праздно, в одиночестве пересекает горный ландшафт. День прекрасен, неожиданно стало жарковато, но все равно хорошо. В свой удар он сумел вложить все. Конечно, поступок этот не слишком профессионален, но он был ему нужен, чтобы полностью восстановить точность руки. И вот теперь у него появились имя и адрес, которые он ищет почти две недели. Все благодаря кокосовому черепу, который подарил ему новые мысли. Как он сразу не сообразил это сделать!

Он выходит из Института истории искусства и лениво движется к Главной улице. Сегодня нарядный город его не раздражает. Справа тюрьма, и ему это нравится — забавное вкрапление в нервирующий уют. И повсюду храмы Знания, вот сейчас он идет мимо Семинара англистики, а романисты уже остались позади. Сколько народу толчется вокруг Знания и ничего не познает.

Итак, сегодня вечером он все же встречается с турчанкой. Возможно, из этого что-нибудь получится. Возможно, он что-нибудь узнает, возможно, трахнет ее. Он фланирует по Главной улице, не замечая толп туристов, и представляет себе, как он это сделает. Прежде чем выплеснуться, он все больше заводится и удерживает свое добро. Если дамы после этого смотрят на него большими глазами, между ним и ими возникает стальная плита. Когда тянет в чреслах, он настолько один, насколько это вообще возможно. Если все идет именно так, то хорошо, а если что-то не получается, то женщина, едва она промокнет под ним, становится ему настолько противна, что он готов ее ударить. Но чаще сдерживается. Ему все лучше удается владеть собой.

Умер ли мальчишка? Он не проверил, поскольку не было в том нужды. В конце концов, свиненыш его не видел, а бессмысленное убийство противно ему, как всякому цивилизованному человеку. Вероятно, на него подействовали запах и острое желание расколоть этот череп как кокосовый орех. На улице не было никого. В маленьких отелях не бывает ночного портье. Его никто не заметил, это точно. Вокруг все выглядит так, словно ничего не произошло. Это произошло только для него. Он смеется. Мысль о том, что он трахнет эту турчанку, представляется ему интересной.

Ганс Батист Бендт, профессор теологии и специалист по Новому Завету, был, казалось, припорошен тонкой меловой пылью. Тойер огляделся в его унылом кабинете, отыскивая учебную доску, но ее не оказалось. Единственным настенным украшением был зловещий африканский платок, на котором неумелыми было изображено копье, пронзающее мертвое тело Христа.

— Так-так, значит, студент Ратцер оказался замешан в неприятной истории. — Ученый сцепил длинные пальцы и сунул их под нос.

Тойер сообщил ему лишь самое необходимое. Долго говорить ему не пришлось, вероятно, Ратцер был хорошо известен.

— Но я просто не могу себе представить, чтобы он способен был совершить что-то действительно нехорошее, — продолжал Бендт. — Не могу себе представить как человек и как теолог тоже.

— В чем же разница? — искренне заинтересовался Тойер, но тут же пожалел о своем вопросе, так как профессор впал в долгое молчание и его испещренный морщинами лоб стал похож на линию самописца ЭКГ. Комиссар заметил, что впечатление пропыленности, по крайней мере частично, возникало оттого, что из всклокоченной шевелюры ученого сыпалась обильная перхоть.

— Разницы нет, — наконец, проговорил Бендт. — Вы совершенно правы. Во всяком случае, ее не Должно быть.

Тойер покорно кивнул.

— Да, Вольфрам Ратцер… Пожалуй, на факультете не найдется человека, который бы не знал его. Кажется, сейчас он записался уже на двадцать пятый семестр, а может, на двадцать шестой. И до экзамена ему еще далеко. Знаете, он ведь из состоятельной семьи, живущей под Вюртембергом, его отец профессор математики в Тюбингене. Блестящий ум, вот только подпортил себе репутацию — и чем? Да как раз тем, что считает дельфинов умней, чем люди, и непременно всем об этом рассказывает.

— Почему вы сказали «как раз»? — перебил его Тойер.

Бендт озадаченно посмотрел на него:

— Ну, потому что это так и есть. Дельфины умней, чем люди.

Комиссар решил впредь не задавать таких вопросов.

— Итак, продолжаю. Я всегда предполагал, что изучение теологии служило для господина Ратцера возможностью дистанцироваться от рационалистически мыслящего отца, и, соответственно, он выбрал себе темой побочные философские и религиозные школы, то есть иррациональное в иррациональном. Он хотел быть этаким святым, всегда одевался несовременно, и все в таком роде.

Тойер вспомнил описание, сделанное Ильдирим, и кивнул.

— Впрочем, он так и не нашел себе места в нашей зачастую туманной науке, — продолжал Бендт, как показалось комиссару, со слезой в голосе. — Он стремился к свету, но только тот, кто знаком с мраком, способен распознать свет.

К своему удивлению, комиссар был целиком согласен с этими словами.

— Итак, что оставалось несчастному? Одаренному математически, но росшему в атмосфере некоторой эксцентрики, видевшему цель своих усилий в профессии, для которой он не годился, поскольку у него отсутствовали необходимые для этого данные? Его просто невозможно представить себе попечителем душ, даже его собственной души! Что было ему делать?

— Не знаю, — вздохнул Тойер. — Я бы поменял профиль обучения.

Такая мысль Бендту, очевидно, никогда еще не приходила в голову; он тут же прогнал ее из своих возвышенных духовных сфер и вместо этого прошептал заговорщицким тоном:

— Мистика. Ратцер увлекся мистикой.

Тойер не совсем понял, о чем речь, но догадался, что это может иметь какое-то отношение к точке Омеги. Последовавший вопрос повлек за собой пространный доклад профессора; перегруженный информацией гость не смог запомнить его целиком, однако профессорские лекции редко претендуют на это.

Во всяком случае, он узнал, что в конце XIX века был такой французский теолог по имени Пьер Тейяр де Шарден. В своих выдающихся работах, вызвавших огромные споры, он создал модель, включавшую в себя эволюцию жизни, развитие расширяющейся Вселенной, человеческую историю и Божий промысел; в центре же этой модели находилось слияние всех этих факторов. Следовательно, спасение рассматривалось не только с религиозной точки зрения, но и с естественнонаучной, «или, точней, так, что словами это не выразить».