Переживания боли, отморожения, постоянство чувства голода выбрасывает человека из языка, радикально сужают возможности общения. Психическое, или отстраненное, понимание того, что происходит, не находится в центре сознания этого гибнущего существа. Весь мир воспринимается только через потребности тела, — и оно, открытое постоянной угрозе смерти, обморожению и голодным обморокам, воспалению, цинге, неспособно совершить самое малое движение или жест. Нельзя писать, если ты голодаешь и страдаешь от обморожения, если тебя избивают, к этому еще нужно добавить изнурительный непосильный труд. Персонажи Беккета тоже ползают, еле ходят, они — паралитики, клоуны-олигофрены и дауны, но и не узники сталинских лагерей, они далеки от доходяг и не имеют с ними ничего общего, они не могут стать ими даже в качестве символов. Отличие нацистских и сталинских лагерей теряется в фигурах узников, в этих больных, обезумевших от холода и голода людей, они не могут быть символами чего-то, они есть символы самих себя, а это значит, что всякая попытка символического описания ГУЛАГа должна быть отвергнута. Уничтожение различий идет полным ходом, в итоге мы получаем «доходягу» и «мусульманина» — человеческие единицы, приравненные нулю выживаемости. Вот кто «истинные жители» ГУЛАГА и Освенцима[143]. Отбор закончен.

Однако простые человеческие переживания, эти контрсилы, все эти попытки собирания себя, невзирая ни на что, — были частью сопротивления. Сюда можно отнести запахи хвои или лиственницы, вкус ягод, собирание и еду сырых грибов, самокрутки, тепло печки, отдых, любую еду, сон, одежду и пр.

Отрицательная антропология прослеживает, насколько человеческое в человеке уничтожается, стирается, насколько быстро он превращается в пассивное равнодушное, рабское, гибнущее существо, как человек становится зверем, палачом и садистом, которого опьяняют кровь и пытки, любая власть над другими? В ходе постоянного и многолетнего воздействия этих разрушительных сил у заключенного происходит расщепление единого душевно-телесного комплекса, без которого нет личности, нет полноценного и суверенного «Я». В. Ш. отслеживает очень внимательно свое гулаговское, «рабское», искалеченное тело, как если бы организм сам был вынужден, применяясь к ужасающим условиям, «выделить» из себя некое тело-орудие, тело-двойник, без которого то, что еще осталось человеческим и помнит себя в образе целостности, могло сопротивляться этому каждодневному террору. Вместо этого скрытого, отчаянно защищаемого, сопротивляющегося телесного опыта организм выставляет тело доходяги — калеки — отмороженное, изуродованное тяжким трудом (тачкой и лопатой)[144], пораженное навсегда морокой голода, тело, готовое прикинуться мертвым, и даже стать, тело битое-перебитое, с болью, замещающей чувство жизни… Что с ним делать, в каком времени оно существует?[145]