— Чистилище, — негромко произнес он. — Что оно собой представляет, как думаете? Скотопригонный двор? Где все норовят увильнуть от дьявола, чтобы их не отправили на бойню? И все ищут врата, отворяемые ангелами?

Неожиданный вопрос, подразумевающий некое самоумаление и тягу к познанию.

— Мне не всегда достает отваги думать об этом, — ответствовал я. — Но возможно, в чистилище все устроено пообходительнее. И это лишь место для смиренных раздумий.

Благочинный кивнул — что было столь же неожиданно, — и подушечками пальцев провел по одеялам. Он гладил шерстяную ткань и в сумраке сам казался шерстяным, ворсистым по краям. Я был заворожен этим зрелищем самоуничижения — пастырь, обернувшийся овцой.

— Ад — действительно скотопригонный двор, — рискнул я продолжить, — где тебя хватают, скручивают и ты орешь в несогласии с уготованной тебе участью. Чистилище — это… утроба. Если накануне рождения мы побывали в одной утробе, то почему бы нам перед смертью не побывать в другой? Одна — ворота в жизнь, другая — в загробную жизнь. Чистилище — вторая утроба. Так я склонен думать.

— Теплая уютная келья, где царят тишина и покой?

Он насмехался надо мной?

— Да, — сказал я, — там мы дозреваем, закутанные в жизнь, которую прожили, то греша, то являя доброту. Затем рождаемся для иной жизни, ада или рая, это Господу решать.

Благочинный размышлял, поджав губы. В ризнице пахло отсыревшей шерстью и свечным жиром, мыльной травой и душицей, и от этих домашних запахов возникало впечатление, будто мы беседуем запросто, непринужденно, хотя я не мог не подозревать, что разговор наш был далеко не простецким и не случайным, но затеянным с определенной целью, находившейся вне моего поля зрения.

— Прелестная картина, — лицо благочинного разгладилось, от прежней зловещей суровости не осталось и следа, — моя прозаичнее. Впрочем, согласен, скотопригонный двор — неверное определение, да. Ваши “смиренные раздумья” более уместны. Каким чистилище представляется мне? Помещение, где полно мужчин и женщин, они молча выворачивают свои кошельки, чтобы Господь мог оценить их состоятельность. Хватит ли им накопленного, чтобы отправиться на небеса, или придется спускаться в ад? Под кошельками я, естественно, разумею их души.

— В вашей картине есть своя прелесть.

— Я так не думаю. Но в ней больше… гибкости, чем в вашей. Если в моем чистилище у мужчин и женщин не хватит накоплений, чтобы попасть на небеса, возможно, для них еще не все потеряно. Те, кто пока находится за пределами этого места, — их близкие, всё еще живые люди, — могут послать дары и жертвоприношения, компенсируя нехватку. Пополнить казну, так сказать. Неплохой расклад, по-моему, побуждающий к благотворительности и пожертвованиям, пусть и с этим тянули до последней минуты, — тогда как ваша утроба, несмотря на всю ее привлекательность, напрочь отрезана от земного мира.

Сидя на полу спиной к стене, я вежливо кивнул. Мы слаженно обходили острые углы, при том что благочинный не уклонялся от заданной самому себе цели. Сколько же сил он тратит, бедняга, охотясь с утра до ночи и по сто раз на дню натягивая тетиву. О чистилище он недаром завел речь, ему хотелось кое-что выяснить. Если Ньюман до сих пор в чистилище, то по какой причине? Когда он вывалил перед Господом свои богатства, неужели этого не хватило? И почему подношений Оукэма и молитв за Ньюмана оказалось недостаточно, чтобы помочь ему продвинуться дальше? Неужто кошельки деревенских столь же дырявы? И “о чем мне докладывать архидиакону?” (Это был его любимый припев.) Не рассчитывал ли он услышать, что добрый человек Ньюман, вероятно, слишком отяжелел от тайного греха, чтобы взлететь на небо без помощи извне? И что добрые люди в Оукэме слишком оскудели душой, чтобы помогать ему? В любом случае вопрос напрашивался: “Если Ньюман до сих пор в чистилище, что вы тут все утаиваете?”

— Рив, посоветуйте, как мне быть? О чем мне докладывать архидиакону?

Как, уже? Торопится благочинный. Я уронил голову вниз.

— Вернуться ли мне к архидиакону и сказать, что смерть Ньюмана была гибелью по неосторожности? — спросил он.

Не поднимая головы, я ответил, поскольку промолчать было нельзя:

— Думаю, так и нужно поступить.

— И тогда архидиакон поинтересуется: “С какой стати этот человек, Томас Ньюман, оказался на реке ранним утром?” И что я отвечу?

— Не знаю… Разве мы обязаны получать разрешение на то, чтобы выйти к нашей собственной реке? Без рескриптов от короля не положено?

— Вы хорошо знали этого человека. Неужто у вас нет никаких предположений?

Оттолкнувшись ладонями, я встал на ноги:

— Он мог пойти туда из желания понять, что делать с мостом.

— Он хотел заново отстроить мост, в третий раз?

— Ньюман любил все необычайное, и ему было невмоготу смотреть, как весь мир проходит мимо нас по другому берегу, словно другой берег для Оукэма столь же недостижим, как и… другая страна. Мне это тоже невмоготу.

— Выходит, он стоял там, у реки… занимаясь чем? Предаваясь мечтам? Мечтам о небывалом мосте, по которому бесстрашно топает сотня ног? А затем он что… свалился в воду?

— Нет, конечно нет. — “Свалиться” совершенно не вязалось с Ньюманом. Он всегда был поджарым и крепким, как орех, его бы и вол не свалил с ног. — Откуда нам знать, чем он там занимался, ведь он был один? К примеру, он мог войти в воду.

— В воду? Зачем?

— Иначе мост не разглядеть с изнанки, а не глянув с изнанки, нельзя толком понять, что рухнуло, а что еще держится и сколько времени и средств уйдет на восстановление моста.

Благочинный поднял палец вверх:

— Ага… поскольку возведение моста стало делом всей его жизни, он, вероятно, не отказывался от мысли отстроить его заново.

— Вы расспрашиваете о Ньюмане так, будто я видел его насквозь. Но я не ясновидящий и понятия не имею, что у него было на уме.

— Он потратил много денег на мост, как я понимаю.

— Да.

— И разумеется, я должен назвать архидиакону потраченную сумму?

Он смотрел на меня победоносно, иного слова и не подберу, выпятив подбородок, а губы его складывались в улыбку, хотя и, с непривычки улыбаться, перекошенную.

— Что ж, прекрасно. Но, согласно церковным записям, последнее пожертвование Ньюмана на строительство моста было сделано в прошлом июне, около восьми месяцев тому назад.

С этими словами он вынул свиток из своего неистощимого рукава. “Бумаги, — тут же застучало в моей голове, — договоры Ньюмана, заверенные”. Точно так же свернутые в трубку, как и свиток в руках благочинного, они хранились в железной шкатулке, в тайнике под полом в доме Ньюмана. Нюх не подвел благочинного: цепкими ручонками, схватив ножичек, он без особых усилий провел бороздки по земляному полу, приподнял верхний слой, сдвинул — и наткнулся на хранилище с важными бумагами. Ага, стрела летит прямо в цель! Договоры? — вот-вот скажет благочинный. Любопытно, и о чем же они? Зная, конечно, наперед о чем, и эти сведения бросали на Оливера Тауншенда столь густую тень подозрения, что уже сейчас он был мертв.