Аманду мой ответ явно сбил с толку.

– Но ведь ты заслуживаешь того, чтобы тебя ценили.

Тут я все же не выдержал и сорвался.

– Ты все повторяешь – заслуживаю, заслуживаю. Что это значит? Как это – заслуживать того, чтобы тебя ценили?

Вышло громче и злее, чем я рассчитывал, так что я попытался смягчить свои слова.

– Большинство людей, которые обычно нравятся окружающим, просто умеют строить хороший фасад. Если для тебя это важно, можешь поступать так же – просто подстраиваться под ожидания других. А если уж выберешь искренность и бытие самой собой – не стоит ожидать от людей одобрения.

Я все это время говорил с Амандой, попятившейся от шока. Повернувшись к зрителям, я обратил внимание на то, что многие из них всхлипывали и даже плакали, но не из жалости к Аманде, а из жалости ко мне.

– Майкл, звучит так, словно ты уверен, что не заслуживаешь любви, – произнес Макс. Я уже готов был горячо возразить, но тот быстро перестроился, осознав, что всеобщее внимание окончательно переключилось со стоявшей неподалеку со скрещенными руками Аманды на нас с ним.

– Спасибо, что поделился своими мыслями, Майкл, – быстренько подытожил Макс.

Позднее я обсудил произошедшее на этом сеансе с родителями. Дослушав, отец обнял меня и затрясся от смеха.

– Боже ты мой, вот умора! Блестящий ответ, Майкл!

– Бедная Аманда, – добавила мама. – Она ведь не понимает, насколько всех раздражает.

– Я должен был ей об этом сказать, – сказал я. – Поверить не могу, что я солгал.

Впрочем, я прекрасно понимал, что даже ярые ненавистники Аманды наверняка сказали бы мне, что сказать правду конкретно на том сеансе было бы неправильно. На деле даже семейный лагерь не мог удержать звания царства абсолютной честности.

Я написал об этом лагере в своем сочинении, когда поступал в колледж. О том, что узнал, сколько всего люди обычно прячут в себе от окружающих и о том, как бы мне хотелось уметь безошибочно видеть людей сквозь эти маски, такими, какие они есть на самом деле[48]. Однако в колледж меня все же зачислили. Я слышал, что многие сочинения абитуриентов просто не читают.

Первый курс я провел, раздражая окружающих точно так же, как и в школе, воспринимая каждый разговор как игру в «правду или действие» и, естественно, не ставя об этом в известность собеседника. Я задавал людям неловкие и, как правило, внезапные вопросы на личные темы. Даже если разговор располагал к таким темам, отвечать мне на них никто по понятным причинам не стремился.

Вдохновившись ностальгией по «Говорильным записям Майкла», я начал носить с собой карманный диктофон и просить знакомых дать мне «интервью». Естественно, я ожидал вопросов о том, что буду с этими интервью делать[49]. После недолгих раздумий я решил, что стану отвечать как есть и говорить, что что диктофон, возможно, поможет людям отвечать на вопросы, на которые они не стали бы отвечать в обычном разговоре, что сделало бы наши беседы много интереснее для всех участников. К счастью, мои потенциальные собеседники таких вопросов не задавали. К моему великому удивлению. Они чаще всего просто радовались возможности сказать что-нибудь под запись. Я спрашивал людей, к примеру, о лучшем поцелуе в их жизни, а они выпускали эмоции наружу и отвечали вполне честно, не боясь показаться уязвимыми, подобно обитателям семейного лагеря. Я счел это доказательством своей теории о том, что любой человек интересен, если позволяет себе таковым быть.

Поскольку такие интервью редко затягивались надолго, у меня оставалась уйма свободного времени, которое я обыкновенно посвящал писательству и музыке. Я все еще продолжал сочинять рассказы, показывать лучшие из них отцу, получать его рецензии и выслушивать отрицательное мнение по поводу каждого из них.

В какой-то момент, когда я был еще на первом курсе, один из моих рассказов папе вроде как понравился, однако он так и не сказал мне, чем именно. Видимо, выражений, подходящих для положительных отзывов, в его словарном запасе было существенно меньше. Сам же я никак не мог взять в толк, почему этот рассказ понравился ему больше предыдущего – они, честно говоря, мало чем принципиально отличались. Я даже задумался о том, так уж ли сильно его мнение выделяется на фоне мнений окружающих, и о том, не крылась ли причина его благосклонности всего лишь в том, что этот рассказ он сел читать в хорошем настроении.

Мы с ним даже говорили об этом потом по телефону. Я тогда напомнил ему о том, как в бытность мою еще ребенком он сам призывал меня в вопросах самооценки не отталкиваться от его мнения.

– Мне вот нравятся многие из тех рассказов, что ты забраковал, – сказал я. – Назвать этот лучшим лишь потому, что он тебе понравился, было бы лицемерием.

– Логично, – ответил отец. – Мое мнение не должно иметь никакого значения. Кому, в конце концов, вообще есть дело до моих мыслей?

Я начал учиться играть на гитаре, укулеле и фортепиано и даже писать собственные песни. Я с переменным успехом клал свои печали на музыку и бренчал на укулеле, устроившись где-нибудь на кампусе, изливая свои песенные ламентации в уши небольших групп зрителей, состоявших, как правило, как раз из тех, кто служили причинами моих горестей. Я пел что-то в духе: «Одни чтят тайны, а мне интересно. Они любят занавес, а вовсе не пьесу». Окружающих мои песни, как правило, смешили, и они явно не понимали, что речь в песенках шла как раз о них. Возможно, все дело было в веселых и легких звуках укулеле, смягчавших жесткий текст. Даже когда я открыто начинал со вступления вроде: «А вот эта – про всех вас», они все равно смеялись, словно были убеждены, что я так шучу.

Однако теперь, помимо привычных способов, я мог утешаться музыкой, пением и написанием текстов. Доутешался до того, что как-то незаметно и случайно стал по ходу дела неплохим музыкантом.

Как-то раз, когда я был дома на летних каникулах, маме позвонили из моей школы – меня приглашали на неофициальную встречу выпускников из начальной школы. Я никогда раньше о таком не слышал. Встречу организовала у себя на заднем дворе моя бывшая одноклассница, которую я совершенно не помнил – как оказалось, вдобавок ко всем номерам, сохранившимся в ее собственном старом ежедневнике, она обзвонила и те, что нашла в школьном списке учеников шестого класса того года. Было просто донельзя странно видеть смутно знакомые с детства повзрослевшие лица товарищей, словно нарисованные на воздушных шариках, которые потом надули посильней.