Помимо меня было еще три менеджера, устроившихся одновременно со мной. Остальных добрали в тот месяц, что я там отработал. Фактически я застал эпоху формирования нового кадрового состава отдела продаж. Что случилось с предыдущим составом, никого особенно не интересовало. Ходили слухи, что их всех уволили вместе с руководителем, который частенько приходил на работу либо поддатым, либо подбитым.

Большинство сотрудников офиса были приезжими из провинции. Я считал, что это закономерно: приезжие в большинстве своем были людьми с амбициями и какой-никакой житейской хваткой – там, где местные предпочитали ни один раз подумать, они хватали и действовали. К этому побуждали, как правило, вполне простые причины: необходимость съема жилья и полная финансовая самостоятельность, так как родители и прочие родственники с малой родины с их уровнем заработка на периферии банально помочь деньгами не могли. Детей богатых местечковых шишек я в расчет не брал: тех после окончания школы забрасывали в мегаполис сразу же на благодатную почву, в специально купленную квартиру с регулярным месячным иждивением. В институтах в преобладающем большинстве случаев они учились на платных отделениях и то только для того, чтобы получить диплом: рабочее место после получения высшего образования для них уже было приготовлено – либо под папиным крылом на малой родине, либо в конторе папиного друга здесь, в Питере.

Местные же, не отягощенные решением бытовых проблем, по умолчанию были людьми более медлительными: они предпочитали пробовать и изучать, исходя изначально из более высоких требований, нежели «понаехавшие». Поэтому после окончания институтов, если у них опять же не имелось богатых и влиятельных родителей, они занимались тем, что скакали с работы на работу, подыскивая лучший вариант; либо, в обратном случае, когда верх брала природная лень, – устраивались сразу на теплое место и больше с него не слезали.

Естественно, что при таких раскладах и с учетом того, что большинство вакантных рабочих мест находилось в недрах расплодившихся, словно грибы после дождя, бизнес-центров, подавляющее большинство офисной массы составляли приезжие. По крайней мере, в таких небольших фирмах с изначально невысокими окладами, в какую устроился я. Там, несмотря на предельно низкий старт, все же имелась хоть и достаточно условная, но возможность проявить себя в конкурентной борьбе и чего-то добиться – в том числе и в финансовом плане.

Опустим ту деталь, что, конечно, при всей видимости теоретических возможностей роста, в первую очередь карьерного, а вслед за ним и роста уровня достатка, больше всех выигрывал в этой модели капиталист, который любезно открывал свои двери перед приезжими. Но таков был механизм этой фабрики поглощения: она вбирала в себя амбиции и устремления более жизнеспособных индивидов из провинции, чтобы выдать на-гора свой единственно возможный продукт: деньги или же, как их модно сейчас называть, бабки – бабло, которым капиталист в итоге набивал свои карманы.

Приезжие же большую часть зарплат тратили на плату ренты за съем жилья. Или же откладывали на приобретение жилья собственного. С тем расчетом, конечно же, что накопить удастся только часть суммы, а все остальное покроется ипотекой на двадцать лет, на погашение которой они готовы были бросить свои деятельные жизни. Иллюзия воспроизводилась, и проигравших как таковых, в чистом виде, не было. Петербург тянул к себе, люди ехали и отдавали все свои силы на то, чтобы стать его полноправными жителями.

Я отхлебнул из бутылки. Солнце начинало садиться за дома; тусклое сентябрьское солнце, похожее на последний куплет грустной песни. По верхушкам деревьев прошелся легкий ветерок. Неподалеку шумел проспект, оживленный в это время суток. Парк же, наоборот, казался притихшим и поникшим: листва облетала, на дорожках блестели лужи от недавних дождей, в искусственном пруду жались к железобетонным стенкам утиные стайки. Наступала осень – метафизическое время года, особенно здесь, в Петербурге: отчужденное, бескрайнее и потустороннее.

Есенин повесился здесь, Башлачев вышел в окно здесь же. Петербург был городом слома и надрыва; он бесцеремонно вторгался в судьбы людей, меняя их навсегда. Здесь постоянно шла борьба: борьба между человеком и городом, между личностью и окружающим ее миром, оскаленной тысячами зубов объективной реальностью. Пограничные времена года, вроде весны или осени, обостряли эту борьбу, вводя людей в пограничные же состояния, когда с одной стороны оказывалось бесконечное одиночество, с другой – жажда жизни и деяния.

Я не заметил, как ко мне на скамейку подсел какой-то мужик, потрепанного вида, с бутылкой «Охоты Крепкой» в руке. На вид ему было лет сорок. Не опустившийся алкоголик, но видно, что крепко пьющий. Он судорожно глотал из своей бутылки, и я мог уверенно предположить, что у него долгоиграющее похмелье. Одет он был в косуху и потрепанные джинсы. Наверное, какой-нибудь старый рокер, который так и не просек, что Цой умер, СССР распался, а жизнь продолжилась.

Я достал пачку сигарет из кармана и выудил одну штуку. Сунул в рот и закурил. Мой сосед сделал еще один глоток и повернулся ко мне:

– Закурить не найдется?

Я достал сигарету из пачки, которую предусмотрительно не стал убирать в карман, и протянул ему. Он принял и благодарно кивнул. Выудил из кармана косухи зажигалку и закурил.

– Здесь живешь? – спросил он.

– Да, неподалеку.

– И я тоже. Всю жизнь на Охте прожил.

– Я недавно. Из другого города приехал.

– Понятно. Меня Серега зовут.

Я представился.

– Давай, за знакомство, – сказал Серега, – и протянул свою бутылку. Я стукнулся своей бутылкой об его:

– Давай.

Мы выпили, каждый из своей тары. Я докурил и бросил окурок под ноги, вдавив его носком туфли в землю, мусорных урн в парке почему-то не было.

– Выполз вот воздухом подышать, – продолжил Серега, – вчера поддали хорошо, до сих пор плохо.

– Ничего, сейчас полегчает, – я показал на его бутылку.

– Если бы… уже третью пью, а до сих пор мутит. Лучше бы водки.

– С водки уберет сразу, чего хорошего?

– Может, и уберет. Только все равно лучше.

Помолчали.

– А хочешь, я тебе стих расскажу, собственного сочинения? – прервал молчание Серега.

– Валяй, если есть желание. – Я глотнул пива и отметил про себя, что в бутылке его осталось на самом донышке.

Серега откинул голову, повертел глазами, нахмурил лоб, что-то вспоминая, потом изрек:

У Карлсона спиздили мотор,

Когда он спал, уткнувшись мордою в варенье,

Проснувшись, понял: это приговор!

И сделал с крыши шаг без капли сожаленья…

Летя над ржавчиной стокгольмских крыш,

Кричал: прости меня, Малыш!

Надеюсь, что простишь…

Вот так. Стих мне, в общем, понравился. Достаточно необычно. Возможно, Серега был не так прост, как показалось мне сначала.