Отец будто и не слышит. Устало направляясь к лестнице, он только и произносит:

– Ужасная погода. – Его голос едва долетает до моих ушей.

– Да, отвратительная, – соглашается Оливия. – Ужин будет готов минут через десять, хорошо?

– Спасибо. – Отец исчезает на втором этаже.

На кухне воцаряется тишина, нарушаемая лишь шипением кипящей воды. Я смотрю ему вслед, а сама вспоминаю печальную статистику Валентина Симмонса: он обедает в одиночестве на протяжении вот уже четырехсот десяти дней.

– Накрыть на стол? – спрашиваю я, ставя игру на паузу.

Оливия поворачивается, удивленно приподняв брови.

– Да. От… от помощи не откажусь, – отвечает она. – Ты с нами ужинаешь, Кэт?

– Вкусно пахнет, – киваю я.

Оливия расплывается в улыбке. Два слова, и моя сестра сияет, как фонарь. Я уж и забыла, как открыто она умеет радоваться.

– Отлично! Папа будет счастлив.

Правда, счастлив ли папа, о том трудно судить. Когда мы все трое усаживаемся за стол, он ест с апатичным выражением, молча, несмотря на все попытки Оливии втянуть его в разговор.

За ужином я украдкой поглядываю на сестру и отца. Их общество меня угнетает. О чем с ними говорить? Мне кажется, они далеки от меня, как островные государства на краю света. Бог знает, что творится в голове у отца, да и Оливия для меня теперь – почти загадка. Мне известно только, что она, Клэр и Джунипер неразлучны, как всегда, и что каждые выходные моя сестра куда-то уходит. Ну и еще – какую музыку она слушает у себя в комнате.

– Что нового, Кэт? – спрашивает Оливия, встречаясь со мной взглядом.

Я опускаю глаза, с трудом подбирая слова.

– Ничего особенного. М-м… доктор Норман сегодня на химии высмеял меня.

– За что?

– Придурок потому что.

– Не выражайся, – буркнул отец. Сроду не слышала более инертной отповеди.

– Нет, он и есть такой, – поддерживает меня Оливия. – Весь прошлый год подшучивал над моим ростом. Ну да, я знаю, что я дылда, спасибо за напоминания. – Она делает глоток из стакана с апельсиновым соком. – Что он тебе сказал?

– Я уснула. Ну и он, как ты понимаешь, высмеял меня перед всем классом.

– О, – произносит Оливия. Я жду нравоучительного замечания типа «В следующий раз постарайся не спать на уроке», но она, пожав плечами, говорит: – Ну да, он своим голосом и дельфина может усыпить. Поразительно.

– Что, это тебя потрясает?

– Дельфины – занимательный факт – на самом деле не спят, – объясняет Оливия с полным ртом лапши. – У них каждый раз отдыхает только часть мозга, поэтому они постоянно в сознании. А еще они зловредные существа. Крадут людей и затаскивают их в свои дельфиньи лежбища.

Я невольно расхохоталась. Оливия смотрит на меня изумленно и в то же время радостно, словно я вручила ей выигрышный лотерейный билет. Папа поглядывает на нас в смятении, что вполне объяснимо – я и сама немного обескуражена. Я забыла, что Оливия умеет шутить и сочувствовать. Я забыла все ее особенности, за исключением одной – напоминать мне о моих обязанностях.

Поев, отец поднимается из-за стола:

– Что-то устал я, девочки. Пойду лягу пораньше.

– Конечно, – говорит Оливия. – Посуду я помою. За это не волнуйся.

– Спасибо, Олли. – Отец рассеянно улыбается ей и тяжело поднимается по лестнице.

– Черт, совсем в себя ушел, – замечаю я, провожая его взглядом.

Отец вообще по натуре не шумливый человек, но в ту пору, когда мы с Оливией учились в начальной школе, они с мамой перекидывались шутками за ужином и хохотали так сильно, что аж за животы хватались. При маме отец веселел, становился общительным, он шутил. Наверное, пытался произвести на нее впечатление – или удержать. Может быть, он всегда знал, что удержать ее так же невозможно, как и лед, – тщетные усилия, которые ни к чему не приведут.

Оливия с мрачным видом убирает со стола посуду:

– Да, работа его изматывает. Когда домой приходит, у него уже вообще ни на что сил нет – только бы до постели добраться.

Я обвожу пальцем пятно на столе. Видит бог, мне знакомо это состояние, хотя с моей стороны это неоправданная слабость. Все ученики нашей школы ежедневно несут такую же большую нагрузку, но при этом не падают духом, остаются деятельными и целеустремленными. Мне нет оправдания. Я до тошноты устала жалеть себя.

– Спокойной ночи, – говорю я, вставая из-за стола и направляясь к лестнице.

Сестра улыбается мне, но я ее почти не замечаю.

В субботу после обеда Мэтт заезжает за мной. Я сажусь к нему в машину вместе с кипой материалов для презентации. В салоне вонища, будто он в багажнике марихуану выращивает. Пространство перед пассажирским сиденьем завалено бумагой, бутылками и мусором – удобная подушка, как раз для меня, чтобы задрать ноги.

– Прости за беспорядок, – извиняется Мэтт совсем не виноватым тоном.

– Ерунда. – Я смотрю назад: там еще хуже. На заднем сиденье кто-то устроил мусорную свалку.

Мэтт не выключает радио, и я всю дорогу до его дома напеваю с закрытым ртом попсовые мелодии. В какой-то момент мне послышалось, что он сам подпевает Аврил Лавин, но, посмотрев на него, я вижу, что губы его плотно сжаты.

Я на секунду задерживаю на нем взгляд. Такое впечатление, что он усердно старается походить на законченного наркомана: на лоб низко надвинута бордовая вязаная шапка, из-под которой клочьями торчат волосы. Машину он ведет одной рукой, в расслабленной позе, разговор завести не пытается, но, судя по выражению его лица, в душе у него что-то происходит.

Вчера на английском мы не общались. Даже не смотрели друг на друга, и это после того разговора по телефону в четверг вечером, а может, как раз из-за него. Сидя рядом с Мэттом, я невольно представляю его родителей: недовольную мать, которая не реализовала себя как ученый и не может смириться с тем, что ей приходится жить в таком маленьком городке, как Палома; отца, обиженного и недооцененного. А сам Мэтт… После памятного разговора я не знаю, что о нем думать. В тот раз он открылся мне с совершенно другой стороны.

Я смотрю в окно, на безоблачное голубое небо. Поведение моей сестры вчера за ужином – когда Кэт ненадолго стала такой, какой была прежде, – дало мне надежду на то, что она тоже может измениться. Я так давно не слышала ее смеха, и вчера на меня накатила волна воспоминаний, даже ностальгия, будто я услышала песню из лета, овеянного горькой радостью.

– Приехали, – сообщает Мэтт, выключая радио.

Мы останавливаемся перед небольшим белым домом с черными ставнями. Он паркуется на обочине.

Я вешаю на плечо рюкзак и следую за ним по дорожке, на которую наползают сорняки. Краска на крыльце облезает, жучки проели дырки в ставнях. Я ежусь, ожидая, когда он отопрет дверь потемневшим серебристым ключом.