Что хотите делайте, но я сразу поняла, что Иван Кривцов вовсе не Иван, а, допустим, Ирина. Пусть тоже Кривцова, но Ирина. Или Инна.

Не помню, говорила я или нет, но дядя Вася имеет успех у женщин, и не спрашивайте меня, что они в нем находят. И раньше при живой жене он тоже, видно, был не промах.

Так что за съеденного ферзя Бонни здорово тогда влетело.

Я причесалась перед зеркалом, привела в порядок макияж, надела новую, очень миленькую блузочку в цветочек и отправилась в маленькую кофейню на углу Седьмой линии и Малого проспекта.

Вы спросите, с чего это вдруг в такой напряженный момент я решила пить кофе, да еще не дома, а в какой-то кофейне?

Дело в том – не помню, рассказывала ли я об этом, – что в той самой угловой кофейне очень часто можно встретить моих знакомых капитанов полиции – Творогова и Бахчиняна.

А еще там работает барменом – или, как сейчас говорят, баристой – Милка, с которой у меня, можно сказать, закадычная дружба. Бахчинян ее очень уважает, говорит, что Мила варит кофе так же хорошо, как варила когда-то его бабушка. Что не мешает ему изредка бегать к Таньке в кафешку на Третью линию. Милка за это сильно обижается, но все равно капитанов привечает.

Так что, если я хочу получить конфиденциальные сведения о полицейском расследовании из первых рук, мне нужно идти в кофейный подвальчик. У Милки с Бонни нежнейшая любовь, она кормит его горячими бутербродами с ветчиной и называет лапушкой, но сегодня они обойдутся друг без друга, потому что я иду по делу.

Я спустилась по истертым ступенькам и оглядела помещение.

За дальним столиком, который давно уже облюбовали мои капитаны, сидели они оба – Ашот Бахчинян и Леша Творогов. Я уже хотела подсесть к ним, но тут к их столику подошла какая-то девица и с уверенным видом села на свободное место. На то самое место, которое я до сих пор считала своим.

Я глазам не поверила. Это еще кто такая?

И тут я узнала эту девицу.

Это была та самая высокая девушка со строгим лицом, которую я встретила на месте преступления в торговом центре «Вертикаль», а потом видела возле дома Елены Сорокиной. Только теперь она была не такой строгой и улыбалась Ашоту.

Ну да, Ашот Бахчинян любую может развеселить, этого у него не отнимешь…

Я резко изменила маршрут и, вместо того чтобы подойти к столику двух дружных капитанов, направилась к стойке, за которой хозяйничала Мила.

– О, привет! – обрадовалась она. – Хорошо выглядишь! Кофточка эта тебе идет! Где купила, на Тринадцатой, у Машки?

– Ты мне зубы не заговаривай! – шикнула я на нее. – И без тебя знаю, что я сегодня не в форме. Лучше скажи, что это за мымра с ребятами за столом?

– Да я ее знать не знаю, – заюлила Милка. – Первый раз вижу…

– А если честно?

– Ну, второй…

– А если подумать?

– Ну, мы же с тобой подруги! Зачем мне тебя обманывать? Ее к ним в отделение из другого района перевели, говорят, там какая-то история была… с заместителем начальника крутила…

– Ага, там крутила – теперь сюда крутить перешла! И сразу к ребятам за стол приземлилась!

– Ну, Вася, я же не могу ее не пускать…

– Не можешь, – согласилась я. – А можешь ты так устроить, чтобы я послушала, о чем это они так весело разговаривают?

Все трое действительно о чем-то оживленно беседовали, и девица время от времени хихикала.

Мила посмотрела на меня искоса.

– Ревнуешь, – вздохнула она. – Говорила тебе, держись за Лешку. Он парень неплохой, честный. Конечно, зарабатывает маловато, и рабочий день у него ненормированный, зато налево от тебя ходить не станет, потому что…

– Кто на него польстится, лопоухого такого, – закончила я ее фразу.

Милка фыркнула, но продолжала серьезно:

– Динамила парня, динамила, а теперь вдруг взревновала. С чего бы? Девица эта на него и не смотрит, вон на Ашотика уставилась.

– Ну, наш Ашотик кого угодно уболтает… – в свою очередь вздохнула я. – Короче, сделай так, чтобы я знала, о чем они говорят! Очень нужно! Ревность моя тут совершенно ни при чем!

Милка нахмурилась и нехотя проговорила:

– Ладно, так и быть… только обещай, что никому не расскажешь.

– Не расскажу – о чем?

– Ни о чем… ладно, пошли!

Мы оказались в служебном коридоре, и Милка подтолкнула меня к маленькой комнатке, скорее чулану размером со стенной шкаф.

– Заходи!

Я, ничего не понимая, вошла в этот чулан.

Мила тем временем куда-то отошла и вернулась с обычным цинковым ведром. Перевернула его, поставила на пол и скомандовала:

– Залезай!

Я влезла на ведро, чувствуя себя удивительно глупо. Кроме того – неудобно и неустойчиво.

– Ну, и что теперь? – спросила я, глядя на Милу сверху вниз.

– А теперь прижмись ухом к стене! Там такая трещина…

И правда, я заметила небольшую трещину, а когда прижалась к стене, услышала голос Ашота Бахчиняна так громко и отчетливо, как будто сидела рядом с ним за столом.

– Анечка, – говорил он своим бархатным голосом, – у вас в тридцатом отделении все такие красивые? Я, пожалуй, попрошу о переводе!

– Да ну вас, Ашот! – ответил женский голос. – Скажете тоже! В тридцатом вообще женщин мало, а кто и есть – страшнее атомной войны!

Ага, значит, она уже Анечка… Ну, Ашотик всех женщин зовет уменьшительно, даже уборщицу у них в отделении Зою Михайловну, которой седьмой десяток катит, величает ласково Заюшкой. И что интересно, она совершенно не против.

Тут я сообразила, что сама часто сидела за этим столиком. И Милка, выходит…

– Ты не думай. – Мила, видимо, прочла мои мысли. – Я нарочно не подслушивала… я просто один раз залезла, чтобы лампочку поменять, и случайно услышала…

– Случайно?

– А что вас с Лешкой подслушивать! – рассердилась она. – Как ты ему лапшу на уши вешаешь, а он тебе хамит? Интерес собачий! – и Милка ретировалась.

Оставшись дома один – точнее, вдвоем с Бонни, – Василий Макарович задумался.

Он вовсе не собирался играть с Бонни в шахматы. И клеить модели военной техники. У него была совсем другая мысль. И чтобы объяснить эту мысль, нам придется сделать небольшое отступление.

Василий Макарович Куликов боялся старости. В глубине души он понимал, что от нее никуда не денешься, больше того – она уже не за горами, не зря же его отправили на пенсию. Не зря стоит у него в комнате плазменный телевизор, подаренный сослуживцами, как символ этой самой старости. Но хотелось, мучительно хотелось ей противостоять, пока хватает сил.