В 1943 году у мамы подходил к концу ее пятилетний срок. Но ее не отпускали, потому что была война. И мама осталась работать вольнонаемной в швейной мастерской лагеря, получала даже какую-то мизерную зарплату. Я приехала к ней в 1944 году, на первом курсе института. Мама жила в том же бараке, что и в заключении. Там делали так: переносили колючую проволоку, и барак оказывался за зоной. Барак произвел на меня жуткое впечатление, он был совершенно пустой. Двухэтажные нары. Я сразу увидела мамину кровать, потому что над ней висела моя фотография в вышитой рамочке. Я сидела и ждала, пока мама придет с работы. И вот когда она вошла. Мама воскликнула: «Ой, какая ты большая!» Ей, видимо, не понравилось, что я такая высоченная вытянулась. Она же меня оставила тринадцатилетним подростком, а тут перед ней стояла девятнадцатилетняя девушка. Конечно, колоссальная разница. А потом: «Ну, здравствуй, доченька!» Мы наконец обнялись, поцеловались. Она меня гладила по голове, мамина ласка — это просто чудо какое-то.

Здоровенный швейный корпус я видела лишь издали, мне запрещали ходить по территории, только в мамину каптерку. Я просто не могла дождаться, когда мама придет с работы. Мы были заняты друг другом, не могли насмотреться и наговориться. Радость была необыкновенная. Женщины много мне про нее рассказывали: «Ваша мама меня спасла. Я ведь тут от голода потеряла сознание, она меня устроила в больничку. А ваша мама со мной делилась пайкой».

Я была одной из первых дочерей, приехавших в лагерь, в последующие приезды детей было уже много. А тогда, в первый раз, женщины засыпали меня вопросами: «А как, а что там, на воле? А что вы там смотрите?» И я рассказывала. Одна женщина-режиссер даже заставила меня записать, какой последний спектакль я смотрела. Она потом поставила это в клубе. Женщины удивительным образом держались. Жили в жутких условиях, замерзали, но все терпели. Одеты ужасно, а воротничок обязательно вышитый, беленький. Вот такие наши мамы. Откуда они черпали силы? Я не знаю. У каждой были фотографии. И у мамы на столе была маленькая фотография. Женщины вышивали, делали красивые тюбетейки и этим немножко зарабатывали. Сшили мне пальто. Мама распустила свою шаль, и мне связали шапочку и шарфик.

Мой братик тоже эвакуировался с детским домом, я его долго искала, писала письма и в конце концов нашла его в Саратове, в ремесленном училище: получила письмо от преподавателя, что да, здесь есть такой. Потом и от него получила полуграмотное письмо. Как сейчас помню, я ему подчеркнула все ошибки красным карандашом и написала: «Перепиши несколько раз». Он мне прислал первую фотографию, над которой я плакала. Заморыш ужасный, таким он мне показался.

Мама освободилась в 1947 году и сразу поехала в Саратов к Гене. Она вспоминала, как вошла в комнату и увидела мальчика, играющего со взрослым человеком в шахматы. «Сыночек!» — бросилась к нему, начала обнимать. А он ей ответил: «Я вас не знаю…» Вот каково было маме это услышать?! Но Гена мне потом рассказывал, что мама ходила с ним и ласково напоминала обо всем: «Вот это помнишь?» И брат постепенно вспоминал. В Саратове ей запрещено было оставаться, поэтому она поселилась в городе Энгельсе. Сняла комнату, устроилась на работу. Я приехала к ней на каникулы, Геннадий, и наконец мы все встретились.

Уже когда я училась в Ленинграде, очень часто приезжала в Москву — узнавать о папе. Останавливалась у своей подруги Люси. На Лубянке была колоссальная очередь, чтобы туда попасть, стояли сутками, приходилось отмечаться ночами. Наконец я попала. Помню, как стояла в коридоре. Смотрю, ко мне приближается «Дело». Человека я не видела, а только папку «Дело». Мне даже стало жутко. Подошел ко мне, открыл папку. «Тачко Станислав Францевич…» — «Да, это мой отец». — «Поля-як?» — растянул, как-то даже с сочувствием произнес. «Нет, белорус». — «Но уроженец Гродно…» — «Да, но Гродно тогда было Белоруссией», — уточнила я. «Десять лет без права переписки». — «А можно мне узнать хотя бы, где он находится?» Но энкавэдэшник развернулся и пошел прочь от меня, так и оставив мой вопрос без ответа. Только потом уже стало известно, что «десять лет без права переписки» это и есть расстрел. Но я не успокоилась, я продолжала писать. Мне говорили: «Нелль, вроде Ворошилов помогает!» И я писала Ворошилову. «Знаешь, Молотов этим занимается». Писала Молотову. Сталину самому первому написала. Никто мне, конечно, не ответил. Но меня вызвали на Литейный. Я вошла в громадный кабинет, там стоял длинный письменный стол. «Садитесь». Я села. Мне зачитали: «Тачко Станислав Францевич, такого-то года рождения, осужден, находился в северных исправительных лагерях, умер тогда-то от порока сердца…»

Я не могла ничего сказать, у меня перехватило горло, и я только протянула руку к этой бумаге — взять ли, не знаю, но от меня как-то испуганно отшатнулись с этой бумагой. «Все, закончено! Можете идти, вы свободны, справку о смерти получите в собесе». Вот так я узнала о смерти папы. Шла я по Питеру, такому любимому городу, такому красивому, которым я всегда любовалась, и так мне было плохо. Представила себе, как там папа, как он один лежал, рядом — никого, как он погибал. Всю эту картину я себе рисовала. Я была в жутком состоянии, а еще экзамены были как раз, но мне было уже не до экзаменов. Мама все время верила, что папа жив. Для нее было потрясением, когда я сказала, что папа умер в лагере. О том, что папа не был ни в каких лагерях, его расстреляли сразу, я узнала много позже.

Время все лечит, но это останется и уйдет со мной. У нас была очень светлая и открытая семья. Очень радостная. Папа шутил, папа любил. Мы были необыкновенно счастливы.

Лидия Сирель (в замужестве Чюринскиене), город Щербаков, Ярославская область, 1958 год

Интервью записано 29 октября 2018 года.

Режиссер Елена Никифоренко.

Оператор Леонид Никифоренко.

Чюринскиене Лидия Борисовна родилась в Ленинграде 29 июня 1941 года, дата рождения впоследствии изменена органами внутренних дел на 28.09.1940. Мать — Сирель Армета Яновна, уроженка Эстонии, домохозяйка, была арестована органами НКВД. На улице блокадного Ленинграда она подняла немецкую листовку с призывом сдать город, что послужило основанием к ее аресту. Военным трибуналом войск НКВД СССР от 14 января 1942 года Сирель Армета Яновна была приговорена к лишению свободы на восемь лет. Отец — Борис Соколов, военнослужащий, летчик, не вернулся с боевого задания в самом начале войны, о его дальнейшей судьбе неизвестно. В семье было трое детей. Лида — младшая, старшей сестре Лилии, когда началась война, исполнилось восемь лет, брату Аральду — четыре. В сентябре 1942 года Армету Яновну направили в город Углич Ярославской области для отбывания наказания. Туда же, в дом матери и ребенка, который находился на территории лагеря, отправили Лиду. Сестру Лилию и брата Аральда отправили в разные детские дома, также в Ярославскую область. Три года Лидия находилась в лагере, двенадцать лет — в детских домах. Окончив семилетку, устроилась работать на судоверфь, затем — на льнокомбинат. В 1963 году поступила на военную службу, получила специальность военного телеграфиста. Лидия Борисовна замужем, имеет троих детей. Лидия Борисовна Чюринскиене признана пострадавшей от политических репрессий как оставшаяся в несовершеннолетнем возрасте без попечения матери, необоснованно репрессированной по политическим мотивам.