– Вы заходите, – говорит сосед. – Я все равно не сплю. Серьезно, заходите.

Тоня кивает. Она пробирается к себе в квартиру, укрывается от ветра шубой и засыпает. С того дня ей становится немного лучше. Хотя сама Тоня этого не замечает. Мрачное настроение сменяется упадочным и сентиментальным. Заслышав в позднем метро скрипача, Тоня плачет и отдает ему предпоследнюю денежку. По вечерам Тоня пытается читать Библию (по правде говоря, просто держит ее в руках). Ей хочется спать, но она гонит от себя сон, потому что в половину первого сосед выходит покурить, и Тоня просится к нему на позднее чаепитие.

* * *

Сосед вдруг подставляет табуретку, шарит рукой по верхней полке и достает альбом.

– Вот, – говорит он. – Я тут… рисую иногда.

Тоня открывает альбом.

– Ух ты! – шепчет она потрясенно. – Да вы настоящий художник!

– Да уж там… художник, – усмехается сосед. – Смотрите, вот это моя старшая сестра. Ее уже нет. Она была медиком очень хорошим. Тут я ее любовно шаржировал, как она делает три операции сразу. – (Тоня улыбается.) – А это вот Баба-яга, она плачет, потому что не получилось зелье из мухоморов.

Дальше сосед молчит, потому что и так все понятно. Вот девочка на маленьком аэродроме, на сильном ветру, машет рукой, а самолетик-кукурузник то ли приземляется, то ли взлетает. Вот озеро и ели над ним. Вот голубые города. Вот на пирсе тихо в час ночной, в море встает за волной волна. Вот где-то далеко идут грибные дожди.

– А это Дед Мороз, – говорит сосед.

– Круто! – говорит Тоня потрясенно. – Ой, а это же вы сам! Здорово похоже.

Последний листок в альбоме озаглавлен: «Автопортрет моряка». Молодое лицо, короткие густые волосы торчат вверх, как щетка, глаза прищурены, губы ровные. И тельняшка.

– М-гм, – говорит сосед.

Тоня видит его мускулистую руку, якорь, а на запястье часы. Странно, такой вроде богатый человек, а часы у него… Часам этим лет тридцать. Жидкокристаллические, простые. Такие в восьмидесятых носили.

* * *

И уходит Тоня в тот день от соседа уже в совершенном покое, умиротворении; в состоянии обычного для себя беззаботного и легкого существования, которое она ведет всю свою жизнь.

И на следующую ночь Тоня к соседу больше не приходит. А утром на работу опаздывает и в лифте с соседом не встречается. И на следующий день, хотя не опаздывает никуда, не встречается тоже. А потом вдруг начинается весна, становится тепло, и из головы у Тони весенним ветром выдувает и соседа, и его рисунки, и остатки мрачных или печальных мыслей. Такой уж она человек.

И только в апреле, когда на деревьях появляется зеленый пух, а маршрутка триста шесть едет вечером уже без светодиодов, Тоня однажды сталкивается внизу у лифта с Комарихой – женой соседа. Лифт приходит как раз, и Тоня жестом приглашает ее войти.

Та отступает на шаг.

И тут Тоня замечает, что с ней что-то неладно.

– Проходите, – говорит Тоня, но Комариха стоит в отдалении.

Двери лифта закрываются.

– Как… Как поживает ваш муж? Что-то его давно… – произносит Тоня, нутром уже чуя ответ.

Комариха плачет. Вернее, не совсем плачет. Она делает что-то совсем другое, но Тоне становится ясно, что вот такой у нее плач. Глаза у Комарихи сухие, а рот корежит от ненависти.

– Ой-ой-ой, – говорит Тоня и пытается обнять Комариху.

Она, Тоня, чуткий человек и заранее понимает, что затея эта зряшная, но не может не попытаться. Комариху аж передергивает. Она отскакивает на метр.

– Он умер, – говорит Комариха, глядя на Тоню. – Вы все на нем ездили… ффссе… – Комариха ломается посерединке и закрывает руками лицо, а на руки падают белесые пряди. Комариха сидит у стены и с яростью машет Тоне: уходи! Уходи, карга паршшивая!

Тоня ретируется. Она едет в лифте наверх. Лицо у нее пылает. Мысли прыгают. Ей невыносимо жаль соседа. Такой человек совершенно не заслужил умирать так рано. Это был настоящий человек! Настоящий моряк! Тоня сильно волнуется. Поднявшись на этаж, она не заходит в квартиру, а ждет. Вот шум лифта. Комариха выходит на этаж. Она справилась с собой и даже пригладила волосы, но при виде Тони снова взвивается.

– Ты опять здесссь? Я шшто ссска…

– Подождите! – Тоня вскидывает ладони. – Я только хотела сказать! Мне так жаль! Ваш муж был таким художником! Таким замечательным художником! Продайте мне его «Автопортрет моряка», пожалуйста! За сколько угодно денег! Пожалуйста! Продайте!

Комариха останавливается в недоумении.

– Бабка, ты пьяная? – спрашивает она совершенно трезво. – В каком смысле художником? Какой портрет моряка? Ты о чем?

– Ну он же рисовал, – лепечет Тоня. Ее не заботят никакие условности, и даже душевное состояние Комарихи уже не останавливает. – У него же альбомчик такой… лежит… я помню… карандашиком…

– Мой муж на финансовых рынках работал, – Комариха смотрит на Тоню как на ненормальную. – В банке работал, писал программы для финансовых рынков. Какие альбомчики? Каким карандашиком?!

Тоня быстро-быстро кивает, таращит глаза и отступает к своей квартире.

Несгибаемая старуха Белла Владимировна покачивает париком, закрепленным двумя десятками железных шпилек, выкатывает белесые голубые глаза и говорит безапелляционно: «Доведем до восьмисот в сутки. Иначе никак». Почерк у нее сине-фиолетовый. Убеждения нечитаемые. Тон неодобрительный. У нее огромный мясистый нос, тяжелые веки и подбородки.

Белла Владимировна смотрит на Тоню, бывшую продавщицу цветов и кондукторшу из сорок первого трамвая, так же, как и на других пациентов: бестактно и весело. Пока пациент остается пациентом, он этого взгляда не замечает. Или наоборот: пока не замечает, он пациент. Когда же он вдруг ловит на себе смертоносный взгляд Беллы, возвращающий его в болезнь, – вот тут-то он и выздоравливает с перепугу и пациентом быть перестает.

– А это откуда? – (Белла Владимировна откидывает челку с Тониного лба.) – Ты подралась, что ли, спьяну?

– Нет, не пила, я просто свалилась с лестницы, – отвечает Тоня, и тут Белла Владимировна на нее смотрит своим взглядом.

Какой это взгляд? Циничный, проницательный, понимающий, заботливый, сочувствующий, фамильярный, хамский. Именно такой взгляд и нужен пациенту по всем правилам современной науки. Это взгляд-надзор, взгляд-дополнение к лекарствам (см. Фуко, «История безумия», «Надзирать и наказывать»). Это необходимый взгляд, он же считается и достаточным. Теперь Белла начнет расспрашивать и ловить Тоню на лжи, чтобы ей стало стыдно и досадно. Белле кажется, что стыд лечит. Она не понимает, что пациент впредь тысячу раз подумает, прежде чем сказать правду. Яков Эмильевич очень хочет вмешаться, но не должен, тут епархия Беллы. Белла листает карточку.