Доктор Хемингуэй всегда отслеживал свою корреспонденцию и сохранял копии отправленных писем. Летом 1919 года он пронумеровал переписку с Грейс, и два письма в общей последовательности отсутствуют, причем оба относятся к началу августа. Дальнейшие письма и ответы на них ясно дают понять, что он запретил Рут Арнольд появляться в их доме в Оак-Парке.

Тем летом Марселина перебралась в комнату недалеко от своей новой работы во Второй конгрегационалистской церкви, но проводила по-прежнему много времени в доме на Кенилуорт-авеню и писала с регулярными отчетами матери. Они с Грейс, похоже, разделяли давнишнее критическое отношение к Эду Хемингуэю и ко всему клану Хемингуэев, представителей которого Марселина называла «любопытными и подозрительными». По некоторым признакам, в 1919 году у доктора Хемингуэя в особенности «расшалились нервы», и переписку между матерью и дочерью лета того года характеризуют почти заговорщические интонации. Марселина очень ждала возвращения Грейс с озера, писала она. «Папа не хочет быть раздражительным и придираться и даже не думает, что как-то выходит за рамки нормы, но дело в том, то он совсем не нормален характером или поведением». Она пыталась поговорить с отцом о чем-то другом: «Но папа всегда возвращается к любимой мозоли – бедной старой Бобс». Марселина рассказывала матери о том, что собирается встретиться с Рут в кино без ведома доктора, и о том, как Рут спрашивала ее, не может ли она узнать, не восстановят ли Рут в правах: «Но папа ведет себя настолько безумно в этом вопросе, и я ответила ей, что пока не могу».

Тем временем Рут изливала сердце Грейс: «Я часто спрашиваю себя, как же могла жить без твоего прекрасного и искреннего влияния», – писала она в августе. «Я хочу находиться рядом с тобой физически, мысленно и духовно – и всегда буду помогать и все делать для тебя, когда только смогу». В другом письме Рут признавалась, что думает о «Коттедже Грейс» весь день, представляя себя то за кухонным столом, то в гостиной, где они с Грейс вместе сшивали коврик из лоскутков, «и потом в вашей спальне с живописной кроватью под балдахином, в которой так и хочется заснуть». Трудно, писала она, не иметь возможности прийти в дом в Оак-Парке, «но я никогда, никогда не откажусь от тебя или твоей любви». В заключение она говорила: «Как бы я хотела расчесать [твои волосы] и погладить твой лоб, как я любила делать каждую ночь, когда могла. Помни, я люблю тебя».

Не считая заговорщической переписки Марселины и Грейс, в письмах детей в общем и целом нет никаких упоминаний о Рут Арнольд. За одним исключением: примерно 9 июня 1919 года Эрнест написал отцу, что наемный рабочий из «Лонгфилда» готовится к «перевозке» – по-видимому, речь шла о перевозке вещей Грейс в новый дом. Он неискренне спрашивал отца, знает ли тот о том, что Грейс задумала, и давал понять, что считает ее затею просто глупостью. Со временем «эгоизм» матери станет главным возражением, которое Эрнест будет предъявлять Грейс по поводу строительства убежища для себя и Рут Арнольд. Мать сильно возненавидела его – позднее напишет он одной девочке из Петоски – «с тех пор, как я воспротивился тому, что она выбросила две или три тысячи семечек на строительство нового дома для себя, когда Джек должен был отправить детей в колледж». Пустяки, что в 1920 году никто из «детей» не был готов к колледжу; так лучше звучало, чем когда он жаловался, а жаловаться он будет все чаще и чаще на то, что мать помешала ему поступить в колледж своим «эгоистичным» поступком.

Что случилось после того, как летние неприятности закончились, неясно, поскольку других писем между членами семьи до следующего лета 1920 года не сохранилось. Тогда вновь выяснится, что Рут и Грейс в разлуке: «Судя по твоему письму, Мав, боюсь, ты опять в одиночестве, – начинала письмо Рут. – Помни, дорогая, «каждый человек одинок». И я одинока для тебя. Как много радости ждет меня там… Не унывай, маленькая Мав, – когда я приеду, то не позволю тебе быть одинокой… Как бы я хотела обвить тебя руками и поцеловать на ночь». Похоже, они приняли решение, что Рут не поедет тем летом на озеро, пока там находится доктор: «Думаю, д-р скоро отправится на север… Если он останется на все лето, то ладно. Мое сердце будет разбито, если я не поеду, – но лучше так, дорогая, чем какие-то разговоры – помни, он важнее всего». Предыдущим летом обитатели Оак-Парка, которых Грейс называла «бригадой в креслах-качалках», судачили все лето, и никто не хотел, чтобы это повторилось.

Годы спустя Грейс Хемингуэй рассказала об отношениях с Рут Арнольд, когда Рут передала ей сплетни, которые две жительницы Петоски, «мисс Марджори Андри и миссис Клара Хэвелл», распускали о событиях лета 1919 года. Она жаловалась на «повторение старой и подлой истории (о том, что Рут разлучила доктора Хемингуэя с женой)»:

До смерти Грейс в 1951 году семья Хемингуэев сохраняла почти полное молчание по поводу Рут Арнольд. В 1926 году Рут вышла замуж[14], но ее муж умер вскоре после свадьбы, и в 1932 году Рут с четырехлетней дочерью Кэрол (чьей крестной матерью стала Кэрол Хемингуэй) переехала жить с Грейс в небольшой домик в соседний Ривер-Форест, куда Грейс перебралась после самоубийства Эда Хемингуэя в 1928 году.

Похоже, что Грейс не упоминала Рут ни в одном из писем к детям на протяжении многих лет (хотя она написала Эрнесту, когда муж Рут умер). Такое молчание трудно примирить с присутствием дочери Рут, выросшей в доме, который делили две женщины.

Невозможно сказать, что думали члены семьи Хемингуэев об отношениях между Грейс Хемингуэй и Рут Арнольд. Ясно, что Эрнест считал постройку «Коттеджа Грейс» предательством матерью отца и семьи, хотя свое внимание он сосредоточил на деньгах, в которые ей обошлось строительство, – деньгах, которые, по его мнению, лучше было потратить или отложить для него самого или младших детей. Мы просто не знаем, считал ли Эрнест (или его брат и сестры) отношения между двумя женщинами лесбийскими – хотя Эд Хемингуэй, без сомнений, именно так и думал.

* * *

Когда лето 1919 года закончилось, Эрнест остался в Северном Мичигане. Сначала он жил у Дилуортов в Петоски, а затем в небольшой комнате в пансионе на Стейт-стрит, где хозяйка часто удивляла его обедом и термосом с горячим какао. Он работал над своими рассказами и надеялся отослать кое-что, но расстроился из-за забастовки линотипистов, закрывшей большинство журналов. У него было начало «Пути итальянца», продуманное и переписанное и готовое к дальнейшей работе. Тем временем Эрнест много читал – Мопассана, Бальзака и исторические романы Мориса Хюлетта. В начале осени он проводил время с девочкой-школьницей, Марджори Бамп, флиртовал с ней и брал ее на рыбалку, но она вернулась в Чикаго, в школу, и он остался один.