также порождает вопрос финансирования средств массовой информации, всевозможных аналитических центров и других структур формирования общественного мнения. В некоторых странах, особенно после Второй мировой войны, были приняты законы, ограничивающие концентрацию прессы в одних руках и власть акционеров над редакционными коллективами, но их явно недостаточно, да и к цифровому веку их никто не адаптировал. Во Франции горстка миллиардеров контролируют больше половины новостных медиа. Схожая ситуация встречается практически везде, как в богатых, так и в бедных странах. Лучшим решением в данной ситуации было бы изменение правовых рамок и одобрение подлинного закона о демократизации СМИ, гарантирующего наемным работникам и журналистам половину мест в руководящих органах независимо от юридической формы собственности, широко открывающего двери перед представителями читателей, но в первую очередь радикально ограничивающего власть акционеров[112]. Ключевой момент сводится к тому, что эта критика современной демократии и ее жесткой зависимости от денег в обязательном порядке должна сопровождаться предложениями о внедрении точных институциональных механизмов, больше позволяющих добиваться равенства. В XX веке критика «буржуазной» демократии слишком часто использовалась правящими классами и властной бюрократией в качестве предлога для отмены свободных выборов и установления контроля над средствами массовой информации – в первую очередь в странах советского блока, но также и в ряде новых независимых государств. Отказ от урн нельзя оправдать никогда и ничем. А вот введение финансирования политических партий, избирательных кампаний и средств массовой информации на строго эгалитарной основе представляется не только оправданным, но и необходимым, если мы хотим говорить о демократии, действительно построенной на принципе равенства. Этот процесс должен сопровождаться созданием новых механизмов участия граждан в политической жизни, в частности в виде гражданских собраний и референдумов для принятия решений по обсуждаемым вопросам, опять же при условии строгого подхода к проблемам финансирования выборов и равенства в производстве и распространении информационных продуктов[113].

На практике подобной защиты демократии и политического равенства не существует. Напротив, конституции и суды большинства стран стремятся сохранять установленный порядок, в том числе налагая самые серьезные юридические ограничения, например призванные помешать большинству инициировать амбициозную реформу режима собственности (или хотя бы просто ограничить власть акционеров). В общем случае перераспределение собственности сопровождается обязательными выплатами владельцам, отчего на практике ее передача в другие руки становится практически невозможной. Если человек владеет всем, чем только можно в данной стране, и для перехода собственности к другим лицам или общественным организациям ему надо все компенсировать, это означает, что изначальную ситуацию в принципе нельзя изменить, по крайней мере в правовом поле. А если добавить то обстоятельство, что любые попытки пересмотра конституции тщательно блокируются (например, правом вето, которым наделен французский Сенат, палата, довольно далекая от демократии[114]), сразу станет заметно, до какой степени в целом ряде случаев можно заморозить ситуацию. Поэтому в том, что каждый режим зачастую стремится отстаивать незыблемость дорогих его сердцу принципов и объявлять незаконными любые попытки их пересмотреть, ничего удивительного нет.

Как следствие, в истории человечества эти правила периодически нарушаются, что вполне закономерно. Движение к равенству немыслимо без революционных периодов, во время которых политические институты получают новое воплощение, таким образом обеспечивая трансформацию общественных и экономических структур. На момент собрания Генеральных штатов в 1789 году в стране не было ни одного правила, допускавшего самопровозглашение Национального собрания, которое ни много ни мало присвоило себе право упразднить привилегии дворян и принять решение о конфискации собственности духовенства, по ходу поправ право вето, которым эти два привилегированных сословия пользовались в течение многих веков. К тому же следует отметить, что смены режимов во Франции с 1789 года (а таковых можно насчитать с дюжину) никогда не осуществлялись по правилам, установленным их предшественниками[115]. В Великобритании палата лордов, до конца XIX века явно доминировавшая в двухпалатной парламентской системе страны (и служившая колыбелью для большинства премьер-министров), в накаленной политической атмосфере 1909–1911 годов, доведенной до точки кипения дебатами по «народному бюджету» и введению прогрессивной шкалы налога на глобальный доход, была вынуждена отказаться от права вето и навсегда передать власть палате общин[116]. В 1937 году Рузвельту, избранному на второй срок в США 61 % голосов, пришлось пригрозить Верховному суду поменять его состав (court-packing), чтобы тот лишил себя права вето, с помощью которого во имя свободы предпринимательства блокировал законодательные социальные инициативы[117]. Вполне возможно, что подобные эпизоды будут повторяться и в будущем, особенно во времена кризисов, предугадать которые заранее невозможно. Но, опять же, этот факт нельзя использовать в качестве предлога для нарушения всех правовых норм, вместо этого предлагая новые инициативы, гораздо более демократичные и эгалитарные по сравнению с предыдущими, не упуская из виду, что право должно быть инструментом эмансипации, но никак не сохранения позиций власти.

Живучесть голосования по цензовому принципу: экономическая плутократия

Если на свете и есть территория, на которой голосование по цензовому принципу продолжает править бал, то это, конечно, сфера экономической власти. В акционерных обществах она по закону принадлежит их владельцам, которые голосуют пропорционально количеству у них ценных бумаг. Можно было бы сказать, что это и есть определение капитализма, но если по правде, то речь в данном случае идет о весьма своеобразном, далеко не естественном инструменте, который развивался постепенно на фоне специфичных условий и властных отношений[118]. В теории вполне можно предложить и другие правила, ведь никто не может гарантировать, что акционеры компетентнее сотрудников, нанятых руководить компанией, или что в долгосрочной перспективе они будут сосредотачивать все свои усилия на экономическом проекте, который она реализует. В действительности все обстоит с точностью до наоборот: инвестиционный капитал из предприятия может быть изъят в любую минуту при том, что наемные работники, как правило, тратят на него значительную часть жизни, всю свою энергию, умения и знания. Во многих отношениях они представляют собой первейших долгосрочных инвесторов, и, если взглянуть на ситуацию со стороны, нам останется только удивляться живучести экономической плутократии.

Но оказывается, что начиная с середины XX века в ряде стран, в том числе номинально числящихся «капиталистическими», предпринимались экспериментальные попытки по созданию других, более сбалансированных систем. В Германии, к примеру, был создан механизм «совместного управления» (также известный как «кодетерминация»), заключавшийся в том, что места в руководящих органах компании (наблюдательный либо административный совет) распределялись поровну между акционерами и наемными работниками. В 1951 году эта система была введена в сталелитейной и угольной отраслях, а в 1952 году ее распространили на остальные крупные предприятия всех без исключения секторов экономики. Закон 1976 года установил режим, действующий и по сей день, в соответствии с которым в руководящих органах предприятий, насчитывающих от 500 до 2 000