– Вот как? – Жан-Люк встал. – Вы думаете, что мне нужно смириться с тем, что они высылают и, скорее всего, убивают тысячи наших соотечественников? – Его голос стал громче. – Думаете, это то, что я должен делать?

Папа тоже встал, его лицо покраснело.

– Довольно! Мне не нравится твой тон.

Мое сердце замерло. Он полностью оттолкнул их от себя.

– А мне не нравится то, что творится вокруг. И мне не нравится просто сидеть и ничего не делать и благодарить судьбу за то, что я не еврей.

Он заговорил тише:

– Мне жаль, что вы не согласны с тем, что я говорю.

Папа повернулся к нему, расправив плечи.

– Я думаю, тебе лучше уйти.

Мое сердце билось так сильно, будто это был единственный орган в моем теле. Напуганная мыслью, что это конец и я никогда больше его не увижу, я тоже встала, моя колени дрожали. Я обвила руками его шею, боясь, что если отпущу его, то упаду.

– Шарлотта! – закричала мама.

Я быстро прошептала ему на ухо:

– Никуда не уходи без меня.

Папа положил руку мне на плечо и оттянул от него.

Я молча смотрела, как Жан-Люк уходит. Он ничего мне не ответил.

Париж, 30 апреля 1944 года

– Ты больше никогда, никогда его не увидишь! Ты меня слышишь?

Уставившись в паркет, я пропускала папины слова мимо ушей, но чувствовала, как мама сверлит меня взглядом, как она ждет, что я извинюсь и снова буду хорошей дочерью. Но я все еще не могла вымолвить ни слова.

– Смотри на меня, когда я разговариваю с тобой.

Отец приблизился ко мне, его дыхание пахло гнилыми желудями, мне было противно. Должно быть, я отстранилась, потому что он приблизился еще на шаг.

– Ты глупая маленькая девочка! – Он сверлил меня взглядом. – Он не может ходить и говорить такие вещи направо и налево! Кем он себя возомнил?

Папа остановился и вскинул руки:

– Да еще и в нашем доме!

Он повернулся к маме.

– Я говорил тебе, что мы с ней недостаточно строги. – Он снова повернулся ко мне. – Она не понимает, к чему это все может привести.

– Но это правда. – Мое сердце бешено колотилось. – Жан-Люк не придумывает. Это правда, что он сказал.

– Плевать мне, правда это или нет.

Папин голос гремел в гостиной. Я еле сдержалась, чтобы не прикрыть уши руками.

– Это не важно. Ты не можешь ходить и говорить такие вещи.

Он дотронулся до моего плеча.

– Ты поняла меня?

Я оттолкнула его руку, выбежала из комнаты в свою спальню, захлопнув за собой дверь.

Я буду видеться с Жан-Люком. Буду. И никто меня не остановит.

До меня донеслось, как папа хлопнул дверью. Слава богу, он ушел. Но было уже слишком поздно пытаться догнать Жан-Люка. Меня охватила паника, когда я представила, как он сбегает и присоединяется к Маки без меня. Как же я тогда его найду?

Боже, как же я ненавидела папу. Почему он просто не может выслушать Жан-Люка и поговорить с ним на равных? Почему он должен всегда считать себя выше других? Назвал его «простым рабочим». Жан-Люк знал о войне больше, чем папа. Все-таки он работал прямо в Дранси, в самом эпицентре, как сам любил говорить. Он был в более выгодном положении и понимал, что на самом деле происходило, но никто не хотел его слушать. Мама всегда была на папиной стороне, что бы он ни говорил. Я не знала ее собственного мнения по поводу вещей.

Я плюхнулась на кровать и достала своего старого плюшевого медведя. Его сделала для меня бабушка, когда я была маленькой, и всегда, если я чувствовала себя одинокой или непонятой, он утешал меня. За эти годы он впитал много слез, но теперь набивка начала вылезать у него из шеи. Мне нравилось ковырять ее и размышлять, где бабушка нашла все эти кусочки яркой ткани, которые я вытягивала из дырки. Так много всего случилось за последние месяцы. Все менялось – я менялась. Пришло время принимать собственные решения, оставить детство позади. Я решительно смяла мишку и запихала под кровать.

Открылась дверь, и мама появилась в дверном проеме, бледная и измученная. Мне почти стало ее жаль.

– Шарлотта, теперь, надеюсь, ты успокоилась?

Я повернулась к ней лицом.

– Что?

Я сделала паузу, разглядывая беспокойные морщинки, выступившие вокруг ее губ.

– Это не мне следует успокоиться.

– Шарлотта! Как ты смеешь так говорить!

– Но это ведь правда! Это папа вышел из себя, а не я.

Я отвернулась. Какой вообще был в этом всем смысл?

Она склонилась надо мной, и я знала, что она подыскивает слова, чтобы оправдать папу, хотя я была уверена, что она понимает, что я не хочу их слышать. Она села на кровать рядом со мной.

– Почему в этой семье невозможно говорить начистоту?

– О чем ты говоришь?

– Никто не хочет обсуждать, что происходит. – Я понизила голос. – Ты просто не хочешь этого знать, правда?

– Шарлотта! Это неправда!

– Нет, правда! Ты предпочитаешь прятать голову в песок.

Я снова повернулась к ней. Она сглотнула и закусила губу, но я все равно продолжила:

– Мы должны быть более деятельными, должны оказывать больше сопротивления тому, что происходит прямо у нас под носом.

Она пристально на меня посмотрела, ее зрачки были как две черные бездны. Впервые в жизни я спорила с ней.

– Шарлотта, ты не понимаешь.

Мама занесла руку, будто хотела дотронуться до меня, но я дернулась, и она тут же отпрянула.

– Ты так молода. Ты просто не способна по-настоящему оценить ситуацию.

Я громко выдохнула. Вот они мы – снова ходим вокруг да около.

– Шарлотта, пожалуйста. Ты должна пойти на некоторые уступки ради своего отца, ради меня. Ему пришлось пережить больше, чем ты думаешь. Может, нам стоило больше тебе рассказывать, но… он не хотел.

Она замолчала.

– Ему было всего восемнадцать лет, когда его отправили в Верден во время прошлой войны. Он видел вещи, которые никто никогда не должен видеть. Я знаю это только из-за его ночных кошмаров.

Она дотронулась до моей руки.

– Ты знаешь, почему он не может заходить в мясную лавку? Ты когда-нибудь задумывалась об этом?

Я покачала головой, пытаясь угадать ответ.

– Запах крови.

Она убрала руку и потерла ладонью лоб.

– Как и многие из нас, он верил, что Петен был героем войны, что с его стороны было мудро вести мирные переговоры с Гитлером.