– Кофе.

Мама вошла в комнату, в руках у нее был поднос с тремя чашками и каким-то печеньем, о наличии которого я даже не подозревала. Я не догадывалась, почему она хотела произвести на него впечатление, но приняла это за добрый знак.

– Merci, madame.

Жан-Люк взял чашку и блюдце с тонким печеньем.

– Да, – продолжил он. – Я работаю в Дранси уже… уже два месяца.

Он посмотрел на свои ступни, чашка балансировала у него на ноге. Он медленно отхлебнул, глядя на меня поверх чашки.

– Вы работник железной дороги, – слова папы прозвучали скорее как обвинение, чем как вопрос.

– Да, а я помощница медсестры.

Я выпалила это не подумав, но мне была противна сама мысль о том, что они заставляют его чувствовать себя человеком второго сорта.

– Мы в курсе, Шарлотта.

Голос мамы был мягким и тихим, будто она разговаривала с ребенком, – каждый должен делать то, что может, во время войны.

Она повернулась к Жан-Люку.

– Как произошел этот несчастный случай?

– Я работал на одной из линий, и вдруг лом взметнулся в воздух и ударил меня по лицу. Я упал и сломал ногу.

Он сделал паузу.

– Глупая ситуация.

Папа вскинул бровь, будто соглашаясь с этим утверждением.

– Да, – мама посмотрела на него, – теперь у вас огромный шрам.

Его рука взметнулась к шраму и потрогала его шершавые края. Я представила эту шероховатость на кончиках пальцев.

– Как давно вы работаете на Французские национальные железные дороги? – Папа поднес кружку к губам. Я надеялась, что он будет дружелюбным.

– С пятнадцати лет.

– Значит, вы ушли из школы в пятнадцать лет?

– Oui, monsieur.

– То есть вы не получили аттестат зрелости?

– Нет, не получил.

Жан-Люк отвел взгляд.

Мне было стыдно за папины намеки – уйти из школы, не получив аттестат зрелости, означало обречь себя на пожизненный физический труд и черную работу. В комнате повисло неловкое молчание.

– Ну, – отец поставил чашку обратно на блюдце, – чем же вы занимаетесь в Дранси?

Я съежилась и взглянула на Жан-Люка.

– Помогаю поддерживать порядок на железной дороге.

Папа закашлялся, а мама уставилась в свой кофе. Молчание стало еще невыносимее. Я пыталась придумать, как его нарушить.

– Жан-Люк говорит, что из Дранси уходит очень много поездов.

Я посмотрела на папу. Он вскинул бровь.

– Они высылают заключенных оттуда, – продолжила я.

Папа многозначительно посмотрел на меня. Мама замерла, ее чашка повисла в воздухе, а Жан-Люк придвинулся ближе ко мне. Обстановка накалилась.

– Шарлотта права. – Жан-Люк нарушил молчание. – Много поездов теперь уезжает со станции. Иногда с тысячью заключенных на борту.

– Тысячью? – Папа помолчал. – На одном поезде?

– Oui, monsieur.

– Как можно уместить тысячу человек в одном поезде?

Жан-Люк пожал плечами.

– Им приходится буквально запихивать людей внутрь.

Мама продолжала смотреть в чашку. Я прекрасно знала, как сильно она ненавидела подобные разговоры.

– Куда они увозят их?

– Думаю, куда-то на Восток.

Папа моргнул.

– Ну, они арестовывают тысячи людей, им надо куда-то их высылать. Восток имеет смысл. Думаю, они отвозят их в Польшу.

– Да, скорее всего.

Жан-Люк взглянул на меня.

– Но что они делают с ними?

– Что они делают с ними? – Папа нахмурился.

– Да. Я знаю, что их запихивают в вагоны для скота, все места стоячие.

Голос Жан-Люка стал более уверенным, и я почувствовала тревогу из-за того, что разговор так быстро менялся.

– И я видел… Я видел, как выглядит платформа после отправления поезда. Там… там просто хаос.

– В каком смысле?

– Повсюду разбросаны вещи… вещи, которые принадлежали им; книги, шляпы, чемоданы, детские игрушки. Мне кажется, им приходится силой заталкивать их в поезда…

– Детские игрушки?

Мама бросила на него хмурый взгляд.

– Ты знаешь, что они забирают и детей тоже. – Она остановилась и посмотрела на меня, – Помнишь, как почти два года назад во время облавы «Вель д’Ив» они массово арестовывали целые семьи?

Папа поставил свою чашку обратно на поднос и снова откинулся в кресле. Я посмотрела на Жан-Люка в надежде поймать его взгляд, но он смотрел в пол.

– Bien, – начала мама. – Надеюсь, эта зима скоро закончится.

Жан-Люк поднял глаза, его чашка была на полпути к губам.

– Это ужасная работа. – Он поставил чашку обратно на блюдце. – Не знаю, смогу ли продолжать там работать.

Мое сердце бешено застучало под ребрами. Я не хотела, чтобы он был таким честным, таким прямым с ними.

Папа нахмурил брови:

– Что вы имеете в виду?

– Ну, я ведь, по сути, помогаю бошам с их работой, не так ли? Помогаю им высылать людей черт знает куда только потому, что они евреи.

– Почему? Почему они считают это преступлением? – выпалила я, чтобы снять напряжение.

Папа посмотрел на меня так, будто видел меня впервые.

– Они отнимают работу у французских горожан. И пытаются взять под контроль нашу экономику, как они сделали это в Германии.

– Но это неправда! – Жан-Люк со стуком поставил чашку на стол, коричневая жидкость расплескалась вокруг нее. – Это все пропаганда.

– Откуда нам знать? Разве вы политик? Разве вы разбираетесь в экономике? – Папа сделал паузу и холодно посмотрел на Жан-Люка: – Вы просто рабочий.

– Я могу распознать, что правильно, а что – нет, – ответил Жан-Люк.

– Неужели? И что вы собираетесь с этим делать в таком случае, молодой человек?

– У меня есть несколько идей.

Папа выпрямился в кресле.

– Послушай, парень, – он говорил твердо, – тебе нужно просто подчиниться и продолжать свою работу. У тебя нет выбора. Ни у кого из нас его нет.

Мама потянулась к папе и дотронулась до его локтя, как бы намекая ему, что он должен успокоиться.

– Разве? – Жан-Люк посмотрел на меня. – Я думаю, выбор есть всегда. Просто иногда очень сложно решиться.

– Избавь меня от этого. Прямо сейчас выбора нет. Мы в ловушке. Но война не будет идти вечно. Дела у Германии идут не очень хорошо. Просто продолжай делать то, что тебе говорят.