Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот она, моя точка невозврата. Как во сне, я подошла к краю вышки и, не останавливаясь, шагнула вниз. Солдатиком. Вытянувшись в струнку, руки по швам. В воду я вошла хорошо, ровно, видимо, сказался охвативший все мое тело столбняк. И уже в воде ко мне неожиданно вернулось чувство, что кошмарный сон закончился и я осталась жива! Морская вода опять стала теплой и родной, а золотой солнечный свет растворил застывший между лопаток ужас. Я, как рыбка, выпущенная на волю, вильнула плавниками, вынырнула и увидела довольное лицо отца.
– Видал, какая дочь! Вся в меня! Пошли, Юрок, что ли, в «Привет» еще по чуть-чуть!
– Ленка! Тебе мороженое купить?
– Не-а! – Я бегом несусь обратно на вышку, прыгаю еще и еще, уже абсолютно без страха, и старшие мальчики общаются со мной на равных.
Старшие мальчики оказались для меня страшной движущей силой. Я хотела делать все то, что делали они. Я не принимала никаких скидок на пол и возраст. Я научилась играть на гитаре «Лестницу в небо», я читала «Степного Волка» и «Игру в бисер», я, наконец, стала писать песни, потому что их писали Сережа и Андрей. Я стала артисткой, потому что артистом был Стинг. Но я очень долгое время не могла избавиться от вышки. Да-да, не улыбайтесь, от той самой керченской вышки на мостике.
В Сургуте в конце апреля почему-то + 28. И вечная мерзлота. Сухие пыльные тротуары. Жарко! Мы снимаем куртки. Хорошо, что я взяла с собой сандалии вместо тапочек, а то в ботинках здесь упаришься! Я иду в ДК на репетицию, пытаясь совместить в голове свои незагорелые голые ноги и большие, не тающие, грязные кучи снега, наваленные у подъездов. У меня первый концерт. Даже не концерт, а вставной номер на три песни в шоу Валерия Леонтьева. Мой импресарио решил меня проверить в бою перед Москвой. В Москве я уже четыре месяца. Живу в гостиничном номере квартирного типа. Занимаю одну комнату. Кухню, ванную и туалет делю с командировочными, которые меняются так же быстро, как дни недели. Из своей норы стараюсь без лишней необходимости не высовываться.
В зале долго настраивают звук. Сначала барабаны. «Эй, Андрей! Давай малый барабан!» – «Тыц, тыц, тыц, тыц…» – «Еще!» – «Тыц, тыц, тыц, тыц…» – «Еще! Еще! Теперь бочку!» – «Умб, умб, умб, умб…» – «Еще!» – «Умб, умб». Через пятнадцать минут. «Теперь хэт!» – «Тс, тс, тс, тс» – «Еще!» – «Тс, тс, тс, тс».
Человек, который не связан с музыкой, может от этих звуков сойти с ума. А мне нравится безумно! Только я испытываю чувство, что я не та, за которую себя выдаю. Итак, что у меня в арсенале? Звезда пионерского лагеря и студенческой художественной самодеятельности! Записала три песни. Вот их и буду петь. А вокруг все профи – хэт, малый, бочка! И заняты делом, настраиваются, а я тут сижу в сандалиях. Мне становится не по себе.
Друзей у меня нет, денег тоже.
Но уже есть несколько записанных в студии песен.
На сцену выходит Маэстро. Худой, жилистый, собранный. В черных джинсах и черной майке. «Давайте сразу с балетом пройдем! И дай меня в первую линию чуть погромче! Раз, раз, раз, со-си-соч-ная! Еще! Дилэй не добавляй, холл – чуть-чуть оставь!»
Все эти слова – только для посвященных. Холл – это обработка на голос. Эффект большого мраморного зала. Иногда получается похоже, если петь в душе или пустом школьном туалете. Дилэй – это когда эхо несколько раз повторяет конец слова с постепенным затуханием звука. «Колодец-лодец – лодец-лодец!» Ну а словом «сосисочная» проверяются высокие частоты. Если «с» не подсвистывает, значит, все отстроено.
На сцену выходит балет, и, наконец, начинается репетиция. Я замираю. Неужели и у меня когда-нибудь будут свои музыканты, свой звукорежиссер и свой балет! Я поглядываю на Юру, моего директора, или, как я его называю, импресарио. Он здесь свой – сначала был барабанщиком в группе «Любэ», а потом директором Богдана Титомира. А я никого пока в Москве не знаю. Только звукорежиссера на студии и аранжировщика. Меня никто не воспринимает всерьез. Только Юра верит в меня. Правда, иногда я ловлю на себе его взгляд, в котором читается сомнение и еще что-то такое же неприятное.
И вот – Сургут. Леонтьев выкладывается по полной, несмотря на то что это репетиция. «Ну все, перерыв, – через полчаса говорит он, спускаясь в зал. – Никто не расходится! Давайте, что ли, послушаем эту вашу девочку». Юра поворачивается ко мне: «Давай!» Я быстро встаю, но, совершенно неожиданно для себя, понимаю, что не смогу сделать ни шагу, так как ноги стали абсолютно ватные. Ладони вдруг резко вспотели, сердце провалилось в желудок, и ледяная игла уже давно забытого ужаса прочно воткнулась между лопаток.
– Я не могу!
– Почему? – Юра начинает нервничать.
Острая резь пронзает живот самурайским мечом.
Тогда я нарочито бодрюсь, говорю, ничего, Юрок, прорвемся, хотя уверенности в том, что мы прорвемся, у меня совсем мало.
– Я не могу, – из моих глаз текут слезы. – Я… Я хочу в туалет!
Юра смотрит на меня с тоской.
– Эх, ты! Пошли!
Мы несемся по коридору, я запираюсь в кабинке, кричу, что нет бумажки, Юра бегает в поисках салфеток… На сцену я выхожу с глазами, полными душевной муки, как у героинь Достоевского. Маэстро уже сидит в зале, переодевшись в темный бархатный халат. У меня нет своей группы, я буду петь под минусовую фонограмму. Все музыканты тоже в зале, им интересно, что я за фрукт.
Раздается знакомое гитарное вступление. Песня «Просто кончилась зима». Она сентиментально-грустная, о том, как мы теряемся в неведомых мирах, гоняемся за неясными, призрачными целями, но в конце концов все же находим верный путь, хоть дается это нам очень нелегко. Я слушаю вступление, смотрю на свои уже чем-то испачканные пальцы в сандалиях, на затертый дощатый пол авансцены и понимаю всю нелепость и этих голых пальцев, и сандалий из ГДР, и вообще себя как артистки. Неожиданно из темных переулков подсознания выплывает эта же картинка – голые пальцы, выбеленные солнцем доски, ухмыляющиеся мальчишки, застывший ужас между лопатками… Дежавю.
И вдруг я вижу улыбку отца и слышу голос, в котором есть абсолютная уверенность, что ничего плохого со мной не случится. Никогда.
«Ленка! Покажи этим соплякам, как надо прыгать!»
И я прыгаю. То есть начинаю петь.
Петь свою лебединую песню. В последний раз. Вряд ли еще когда-нибудь мне придется стоять на сцене. Сцена не для таких, как я, с туалетной бумажкой, не очень чистыми пятками в дурацких сандалиях. Вовсе не для таких, поющих свои доморощенные песни без музыкантов, под минусовку. Но я все равно пою, зная, что заблудилась в поисках своей дороги. Я даже возомнила себе, что ее нашла, но нет, она не с вами, к сожалению, друзья музыканты, прощайте! Последний гитарный аккорд тает в душном воздухе, я стою на авансцене, на глазах, устремленных в последний ряд, – слезы.
Вдруг неожиданно раздаются аплодисменты, аплодируют музыканты, балетные, техники, звукорежиссер! Валерий Яковлевич тоже аплодирует. «Сильно! – говорит он, почесывая волосатую грудь, выглядывающую из-за распахнувшейся полы халата. – Неужели сама написала?» Я вижу улыбающиеся лица музыкантов, ко мне подходят, пожимают руки. У звукорежиссерского пульта – ужасно довольный и гордый Юра: «А что вы думали, я вам какую-то лажу подсовываю?»
