соответствии со своими естественными дарованиями...». Так, естественные способности человека материального труда в буржуазном обществе уродуются и обрекаются на уничтожение. Вот почему «специфически мануфактурное разделение труда поражает индивидуума в самой его жизненной основе...».

Буржуазная философская и эстетическая мысль резко противопоставляет материальную деятельность человека и искусство. Кант считал, что в сфере материального производства человек порабощен «внешними законами необходимости», в то время как искусство, будучи само в себе целью, «свободно» и является творчеством в подлинном смысле слова.

Легко понять, откуда взялась эта идея. Она есть теоретическое оправдание основного порока классовых обществ, «обоснование» извечности экспроприации труда, порабощения человека человеком. «Свобода» искусства, провозглашенная Кантом, есть прежде всего «свобода» искусства от практической деятельности, изоляция его от реального преобразования мира, то есть, в конечном счете, от народа, творца и создателя всех материальных и духовных ценностей.

На самом деле, лишь с возникновением классов неизбежно происходит разрыв между трудом и наслаждением. Подневольный труд раба, крепостного крестьянина, рабочего на капиталистической фабрике становится для угнетенного класса проклятьем, а, следовательно, он в большей или меньшей степени теряет свой непосредственно творческий характер, теряет свою поэзию. Плоды этого труда в той или иной форме отчуждаются от непосредственного производителя, и это лишает последнего полной творческой радости труда. Труд — реальный источник всех материальных и духовных благ общества — лишен для трудящегося полноты творческой радости, поскольку он труд подневольный и является в большей или меньшей степени тяжелым и зазорным бременем. Лишь свободные производители, например ремесленники античности и средневековья, в известной степени обладали возможностью видеть в своем труде самостоятельное творчество, имеющее в виду действительную практическую ценность создаваемого предмета. Ремесленник античности или средневековья был способен ценить эстетическое значение предмета своего труда. Но и это выражается, по словам Маркса, лишь в «сентиментальной привязанности» к своему предмету. Свобода творческого труда не имеет здесь еще подлинно общественного характера, который она приобретает лишь в эпоху социализма. А в целом трудящиеся классы в антагонистических обществах несут на себе не только бремя подневольного труда, но и бремя духовного порабощения, поскольку, трудясь под игом нужды и угнетения, они лишены возможности в полной мере развивать свои духовные способности. Труд лишается для трудящегося своей радости и часто становится в сознании людей наказанием за первородный грех. Недаром античная мысль видела в бессмысленной работе Данаид и Сизифа горшее наказание за преступление.

Сказанное, разумеется, не следует понимать так, что трудящийся в антагонистических классовых обществах вообще не может испытывать творческой радости от своей работы.

Преобразование мира, в каких бы условиях оно ни осуществлялось, не может не вызывать в человеке чувства собственного достоинства, гордости своим творением, радостного вдохновения. Господствующим классам никогда и ни при каких условиях не могло удаться поработить работника настолько, чтобы превратить его, действительно, в «говорящее орудие». Только буржуазная фантазия Г. Уэллса могла создать образ «морлоков» в его пресловутой «Машине времени».

В трудовой деятельности черпал и всегда черпает трудящийся человек убежденность в своем человеческом достоинстве, свою гордую независимость, сознание права на отпор эксплуататорам.

Благородство труда и трудящихся, творческую основу всякой преобразующей деятельности с гениальной прозорливостью показал в ряде произведений Горький.

Но при всем том порабощение человека человеком не могло не ломать, не уродовать высшую поэзию людского существования — поэзию творческого деяния. Мудрый философ-работник Канин изображен Репиным впряженным, как животное, в бурлацкую лямку. Господствующие классы, присваивающие себе плоды труда народа, создают глубоко порочную иллюзию, что высшая форма наслаждения — безделие, возможность не работать. В этом причина появления в разное время идеи о том, что блаженство человека — в свободе от труда, идея, которая не только присуща господствующим классам, но и разлагающе действует на некоторых представителей угнетенных классов, заставляя видеть путь к счастью в освобождении от труда.

Труд и наслаждение оставались и должны были оставаться в условиях классовых антагонистических обществ оторванными друг от друга. Труд трактовался либо как бремя, не дающее возможности развить личность, либо как долг, который обязан исполнить человек, пусть и с пафосом самоотречения. Строго говоря, только пролетариат окончательно освобождается от этой морали христианского смирения перед «обязанностью» трудиться. Понятно почему. Только рабочий класс, освобождая себя, освобождает все общество, освобождает и сам труд, делая его делом чести и славы. И если мы, забегая вперед, обратимся к нашему времени, к социалистическому обществу, то возвращение любой форме труда ее творческого характера представляет собой одно из высших достижений социализма, имеющее огромной важности последствия и для художественной культуры.

Только социалистическое общество снимает роковое противоречие, возникшее вместе с классовым обществом и в классовом обществе развивавшееся и углублявшееся, противоречие между творчеством и трудом, наслаждением и работой, в то время как в действительности, по своей сущности, именно труд, как основное содержание жизнедеятельности человека, и является творчеством. В любом классовом обществе труд является единственным источником материальных и духовных благ, но экспроприация труда приводит к тому, что в сознании людей возникала антитеза духовного творчества, прежде всего искусства, как творчества в собственном смысле слова, и материального труда, который якобы по самому своему существу не может быть творчеством.

Правда, идеологическое осмысление этого реального противоречия получает свое полное развитие только в эпоху капитализма. Еще в средние века и в античном мире между трудом и искусством, как указывалось выше, не существовало такой резкой грани. Время рождения капиталистических отношений зафиксировало происходящий перелом в ряде анекдотов. Рассказывают, например, чрезвычайно в этом смысле поучительный анекдот о фламандском художнике XVII века Тенирсе, который, будучи уже широко известным мастером, приехал в Париж и, остановившись в гостинице, велел позвать к себе брадобрея. Брадобрей явился, сделал свое дело и, когда художник спросил, сколько он должен заплатить, парикмахер обиделся и воскликнул: «Помилуйте, какие могут быть счеты между артистами!» Но то, что было воспринято тогда как нахальство цирюльника, на самом деле явилось выражением гордости по-средневековому мыслившего ремесленника, артистически ценившего свое мастерство. Ромэн Роллан в образе Кола Брюньона сумел с большим чутьем уловить поэзию ремесленника, еще по-средневековому привязанного к своему ремеслу, но уже обладающего чувством ценности своего личного творчества — чувством человека Ренессанса.

Однако это переходное состояние было сравнительно непродолжительно. Художественное ремесло эпохи Ренессанса и затем барокко дало много замечательных произведений, свидетельствующих о еще не уничтоженном капиталистическим разделением труда единстве материального производства и искусства. Более того, именно этот переходный период истории создал подлинно артистическое художественное ремесло. Богатство творческой индивидуальности и прочная ремесленная традиция здесь весьма плодотворно обогащали друг друга. Но чем дальше шло развитие буржуазных отношений, тем более ясной становилась враждебность господствующего способа производства