возил дипкурьер, но вовсе не в тех, что опускались в почтовый ящик и, стало быть, подвергались полицейской перлюстрации. Отсюда и клятвенные заверения в верности, и маниакальная потребность использовать для связи лишь наркоминдель-ский канал: боязни того, что «посторонние» прочитают «что-нибудь нежное», у нее, разумеется, не было. Маяковский должен был знать, что она ему абсолютно верна, а латвийская контрразведка — нечто «прямо наоборот».

Ни английскую, ни транзитную германскую визу Лиле так и не выдали. Надежды, видимо, не лишали — об этом свидетельствуют ее письма в Москву, — но тянули время. Промаявшись в Риге четыре месяца и успев сделать множество полезных дел (договорилась об издании книг Маяковского, о его будущих поэтических выступлениях, получила и отправила с оказией в Москву не только его гонорары, но и посылки с продуктами, с одеждой…), несолоно хлебавши Лиля вернулась в Москву. Но в том, что все равно доберется до Лондона, уже не сомневалась: были какие-то признаки, что визы она получит — надо лишь запастись терпением.

Ее возвращению предшествовало короткое письмо Маяковского: «Приезжай, целую! Дорогой мой и милый! Люблю тебя и обожаю! Весь твой Щенок». В Москве Лилю ждали не только «милые зверики» — так она обращалась к Маяковскому и Брику, — но и новая поэма «Люблю», написанная в ее отсутствие одним из этих «звери-ков» и посвященная, естественно, ей же. «Пришла, — говорится в поэме, — деловито, за рыком, за ростом, взглянув, разглядела просто мальчика. Взяла, отобрала сердце и просто пошла играть — как девочка мячиком». Игра эта «мальчика» отнюдь не обидела — она его восхитила: «От радости себя не помня, скакал, индейцем свадебным прыгал, так было весело, было легко мне…» Скакал и сейчас, когда после столь долгой разлуки вернулась любимая, и между ними опять воцарились мир и согласие, создававшие иллюзию семейного дома.

Ничуть не меньшую радость доставила нежданная высочайшая похвала, сразу же ставшая достоянием гласности. Выступая на съезде металлистов, Ленин, отметив, что не является поклонником поэтического таланта Маяковского, счел нужным поддержать его сатирическое стихотворение «Прозаседавшиеся» о вошедшей в советское повседневье заседательской суете и демагогической болтовне — непременных спутниках махрового бюрократизма. Эту сатиру и одобрил Ленин — «с точки зрения политической и административной». Напечатанный в газете, его одобрительный отзыв сулил благосклонное отношение властей не только к поэзии Маяковского, но и лично к нему. А значит, и к его близким…

Надежда эта не была иллюзорной. В апреле Лиля снова отправилась в Ригу уже за готовыми визами: английской и немецкой. Вслед за нею — 2 мая — в Ригу поехал и Маяковский: это была его первая заграничная поездка. Подготовленные ею его выступления сорвались — их запретил столичный префект. Был конфискован и тираж выпущенной издательством «Арбайтер-хайм» поэмы «Люблю», весьма далекой от политики. Дело было, видимо, не в содержании, а в самой личности автора и его подруги. Единственное, что удалось, — выступить в том же издательстве, без предварительного оповещения в прессе, с чтением поэмы «150 000 000». Совместное пребывание Лили и Маяковского в полю? бившемся ей отеле «Бель вю» длилось девять дней. 13 мая они оба вернулись в Москву.

Визы на въезд были действительны несколько месяцев, поэтому теперь, став их обладательницей, Лиля особенно в путь не спешила. Было решено большую часть лета провести в Подмосковье, на даче, все в том же поселке Пушкино, и лишь потом отправиться в Лондон: тоска по матери, как видно, была не столь уж безумной. Возможно, были какие-то другие причины, побуждавшие ее отложить столь давно ожидаемую поездку.

В Водопьяный снова зачастили друзья. Среди «новеньких» оказался милый, застенчивый человек совсем из другой среды, которого завсегдатаи дома сразу же стали ласково называть «Яня». Яня (Яков Саулович) Агранов уже тогда занимал очень высокое место в советской государственной иерархии. Несмотря на свои двадцать девять лет, он имел к тому времени богатую биографию. В течение трех лет пребывал в эсеровской партии, потом переметнулся к большевикам. Работал секретарем «Большого» (то есть в полном составе) и «Малого» Совнаркома. «Малый» включал в себя лишь узкий круг особо важных наркомов, фактически и вершивших от имени правительства все важнейшие дела. Работал, стало быть, в повседневном общении с Лениным. И — что окажется потом гораздо важнее — со Сталиным, который тоже входил в состав «Малого» Совнаркома. Познакомились они и сблизились еще в сибирской (енисейской) ссылке, где Агранов пребывал с 1915 года и где был принят в партию ячейкой ссыльных, — до какого-то времени это было самым надежным гарантом успешной карьеры. В беседе с Соломоном Волковым в 1975 году Лиля придала его биографии более романтичную окраску: «Агранов был старый большевик, он вернулся в 1917 году с каторги». В селе Еланском, Енисейской губернии, где Агранов провел полтора года, не слыхали, наверно, даже слова такого — каторга… О какой каторге вообще могла идти речь, если выслали его не за какое-либо деяние, а просто за принадлежность к эсеровской партии? Возможно, это он сам выдавал себя за мученика царского режима и за партийного ветерана, а Лиля механически повторяла то, что он ей внушил…

Никто точно не знает, когда, где, каким образом произошло знакомство Агранова с кругом Маяковского — Брик. Кто первым и при каких обстоятельствах пожал благородную руку этого высокопоставленного советского деятеля? Кто пригласил его в дом? По версии Лили он сам напросился (когда?), наслушавшись стихов Маяковского, которые тот читал в каком-то чекистском клубе. «Когда мы <…> познакомились с Аграновым, — продолжала Лиля, — он жил в какой-то комнатенке с клопами. Он нас приглашал к себе, и мы иногда вечером приходили к нему. И вечно не хватало водки. Так Агранов сам бегал на угол купить немножко водки. Семья Аграновых жила очень бедно». Очередная сказка о железных рыцарях революции и падающих в голодный обморок партийных вождях! Но если «клопиное» жилье в коммуналке действительно имело место (в таких деталях, которые выхватывал ее цепкий взгляд, память Лиле никогда не изменяла), то уж никак не во второй половине двадцатых годов: задолго до этого Агранов занял в советской иерархии столь высокое положение, которое просто не позволяло ему, даже только в служебных интересах, жить в подобных условиях.

С мая 1919 года секретарь сразу «двух» Совнаркомов, то есть ближайший помощник предсовнаркома Ленина, непостижимым образом сочетал эту, поглощавшую без остатка все время, работу с другой должностью, еще более трудоемкой. Вторая его должность называлась так: особоуполномоченный Особого отдела ВЧК (опять же — дважды особый!). Не боясь ошибиться, можно сказать, что он и