— Как ты могла? О чем ты думала? Ты представляешь, что это для Лизы значит? Ты хочешь, чтобы она всю жизнь прожила с душевным клеймом, что у нее мать сумасшедшая? Господи, дура, зачем ты это сделала?! Ты хоть объяснить-то можешь?

Если я расскажу ему ход своих мыслей — про умышленное нанесение вреда своей пищеварительной системе — Валера скажет только одно:

— Одинцова, ты больная. Тебе лечиться надо.

И это правда.

Нет, он меня не бросит. Он будет навещать меня в больнице, кормить с ложки, следить, приняла ли я лекарства, водить по лучшим врачам. И обвинять, обвинять, обвинять. Что я превратила его жизнь в ад, что он света белого больше не видит, что я ему досталась в наказание за грехи молодости, что, если бы не я, он был бы свободен, счастлив и занимался бы тем, чем ему хочется, а не тем, за что платят…

Пожалуй, если я действительно хочу его освободить — мне надо трагически погибнуть. И для Лизы не такая травма. Между матерью, погибшей в результате несчастного случая, и матерью — чокнутой самоубийцей есть большая разница. В первом случае люди будут ее жалеть, а во втором настороженно сторониться. Мол, от елки шишка и все такое.

[+++]

Если останусь одна в машине — утону в слезах. Кажется, мы проезжали кофейню. Попробую добраться до нее, не испортив кожаную обивку сидений фонтанами соленой воды. Сажусь за руль и, чтоб не дать себе разреветься, отыскиваю самую тупую радиостанцию, что круглые сутки крутит родную попсу. «То ли ты сошел с ума, то ли я сошла с ума…»

За столик в самом дальнем и темном углу я грохнулась в абсолютно разобранном виде. Хорошо, что здесь, кроме кофе, продают еще и большие газеты. Если разревусь, можно прикрыться.

Так жить нельзя! Это неправильно! Я тупо уставилась в «Коммерсантъ», делая вид, что увлеченно его читаю.

Я люблю Валеру. Я люблю его болезненно, мучительно, с вечным ощущением, что ответной любви недостойна. Ведь это правда. Он — само совершенство. Никогда в жизни я не встречала никого прекраснее, умнее, добрее, красивее его. Немыслимо, чтобы в одном мужчине соединились все самые желанные качества. И то, что он тоже меня любит, кажется невероятным. Поэтому каждый раз, когда он как бы шутя говорит, что я «чокнутая истеричка», «гребаная стерва», «ленивая сволочь» и — самое страшное — «ты, как твоя мать!», мне требуется неимоверное усилие, чтобы верить, что все это выкрикивается с одной-единственной целью — чтобы я стала лучше. Во всяком случае, так Валера говорит. Не верить нет оснований. Он подобрал меня буквально с улицы, с одной сумкой изрядно поношенных вещей. Обогрел, накормил, взял замуж, придумал мне хорошее занятие. Почему? Потому что он меня любит.

Когда мне становится совсем невмоготу слушать его обвинения и оскорбления, я зажимаю уши и кричу:

— За что?! Я тебе ничего плохого не сделала! За что ты меня обижаешь?!

А он отвечает:

— Одинцова, иди к чертям собачьим, стерва.

Потом, помолчав, добавляет:

— Я ору на тебя от бессилия. Потому что говорю-говорю, а достучаться не могу. Я тебе говорю: надо то делать, надо это. И это не мне надо! Это тебе надо! А ты такую рожу строишь, будто тебя заставляют, и ты обреченно на каторгу идешь. А мне надо тебя заставлять! Потому что ты вечно стонешь, что ничего не добилась. Я из кожи вон лезу, давая тебе возможность это исправить, а ты начинаешь истерить, что тебя принуждают! Это выглядит примерно как наркомана гнойного оперируют, ему наркоз дать нельзя, потому что не берет, и вот этот гниющий организм орет на врачей: «Суки!» Да сдохни ты! Сдохни!

Если б он вместо каждого слова жег бы меня каленым железом, это было бы не так больно. Если бы он вырывал мне ногти, бил по губам ногами — это было бы не так больно. Каждое его слово капает мне на душу дымящейся кислотой, которая продолжает разъедать меня заживо долго-долго после того, как оно было сказано.

Н-да. Ну вот-с, значит, любим мы друг друга… И ведь любим же! С немыслимой силой и непонятной целью разрывая друг другу душу.

[+++]

— Лера? — кто-то тронул меня за плечо.

Я подняла глаза. Сначала увидела, что все посетители кофейни таращатся на странную тетку, что плачет в углу навзрыд, прикрывшись газетой.

— Здрасссти… — прошелестела я, кивнув всей верхней частью тела, как пингвин, и только после этого поглядела выше.

Передо мной стоял Сева.

Вот уж кого не ожидала я увидеть, так это его.

Во-первых, последний раз мы виделись лет семь назад на встрече выпускников. Я тогда только-только вышла замуж за Валеру и страшно этим гордилась. Во-вторых, все десять лет после нашего расставания Сева не пытался со мной связаться. В-третьих, когда рыдаешь от обиды на мужа, меньше всего хочется, чтобы это видел бывший любовник.

Коротко Севу можно представить так — три последних курса института у нас с ним был бешеный, необузданный, иногда круглосуточный, лучший в моей жизни, абсолютно незабываемый секс. Правда, я настаивала, чтобы это сохранялось в тайне, потому что была активистка и «ва-а-аще», а он с виду — тихий лоховатый ботаник. Тот самый «тихий омут».

Он сильно изменился, возмужал — вот правильное, хоть и некрасивое слово из черно-белых советских фильмов. Но это был, все всякого сомнения, он. Вокруг ярких голубых глаз легли глубокие лучики-морщинки, со щек сошел стыдливый румянец, а сами щеки провалились, обтянув широкие скулы. Пухлые чувственные губы высохли и потрескались. Вот стрижка такая, с длинными филированными прядями, ему точно идет больше, чем прежний пролетарский «боб».

— Хороший у тебя парикмахер, — заметила я, не зная, в какие утесы запрятать свое жирное тело. Лучшая защита, как известно, — нападение. — Ну, как жизнь? Устроился на работу или все так же — барменом?

Однако Сева изменился не только внешне. Прежде от моего вопроса он бы застеснялся, засмущался и стек в ботинки. А теперь сел, поставил чашку и фамильярно приблизил свое лицо к моему:

— Чего ревешь с утра пораньше в общественном месте?

Я еще больше смутилась. Мало того что через десять лет Сева увидел меня не в лучшей форме, так еще и рассказывать ему, что муж вполне обоснованно считает меня ничтожеством?

— Да так…

Неожиданно Сева двинулся чуть вперед, уткнулся носом мне за ухо и с силой втянул воздух.

— Аж голова закружилась… — едва слышно сказал он, коснувшись моей мочки губами. — Пахнешь ты по-прежнему.

Я отодвинулась еще и уперлась спиной в стену. Сева отстранился и принялся за свой кофе. Повисла пауза.

— Гхм, — я кашлянула, — раз уж встретились, расскажи, как ты живешь. Женился? Дети есть?

— Не женился, детей нет, — последовал ответ.

— А что так?

Сева посмотрел на меня, как глядел раньше, принимая какое-то важное решение, потом отвернулся и нервно задергал ногой.