Чисто промытая листва, дорожки от воды между деревьями, лужи с плавающими лепестками цветов и пыльцой, сбитыми дождем и ветром, – все сияло и блестело в горячих золотых солнечных лучах. Весело и звонко перекликались птицы.

Барин вышел на крыльцо, огляделся, кликнул садовника, велел спилить обгоревшую липу.

Аграфене Федоровне захотелось свежей рыбы. С пруда уже принесли улов. Большая плетеная корзина, полная огромных жирных карасей и карпов, которые еще трепыхались и били хвостами, стояла за домом, у входа на кухню. Кухарка решила готовить уху на воздухе, для чего в тени деревьев разжигали сложенный из небольших валунов очаг.

К обеду ждали гостей – соседнего помещика с семьей, доктора, компанию молодых людей из ближних имений, которые собирались обсудить с барином предстоящую большую охоту и составить несколько партий в карты. В курительной проветривали помещение, готовили столики, кресла, коробки с сигарами, трубки, для дам – тонкие длинные сигареты в изящных шкатулочках. Из подвала достали ящик хересу. Босоногие девки, весело перекликаясь, обтирали от пыли бутылки, бегом носили в дом. Суетились лакеи. Все окна пораскрывали настежь.

Из кухни вытащили огромный закопченный котел, в котором уже варилась уха, распространяя соблазнительные запахи рыбы и специй. Карпов решено было запечь в сметане. Барыня, немного бледная после бессонной ночи и пережитых волнений, отдавала приказания, распоряжалась слугами и горничными, бранила лакеев. Подготовка к приему гостей отвлекала ее от невеселых мыслей. Увидев, что я вышла на крыльцо, она позвала меня.

– Полина, деточка, узнай, как там Александра. Она, поди, проснулась уже. Видишь, как мне недосуг? Пусть мадемуазель Ноэль ( это петербургская модистка) сделает ей примерку. А мне уж после обеда, вечером. Да скажи барышне, чтобы спускалась в сад. Гляди, красота какая!

Аграфена Федоровна глубоко вздохнула, посмотрела на небо, на блестящий, умытый ночным дождем сад, и улыбнулась.

Я поднялась в комнаты к Александре. Она в самом деле уже проснулась, но продолжала лежать в постели, вялая и безразличная ко всему.

Лушка раздвинула портьеры, раскрыла рамы, высунулась из окна, разглядывая суету во дворе, вдыхая прохладный свежий воздух. Ветерок принес запах ухи и дыма.

– Вставайте, барышня, глядите-ка, уху в котле варят! Скоро гости съезжаться начнут, а мне еще причесать вас надо. Глашка, Глашка! – громко закричала она, подзывая одну из горничных, – Платье барышне неси, да поживее, шевелись.

– Лукерья, не кричи так, право. Голова болит.

Александра, наконец, встала и села к зеркалу, начала расчесывать волосы позолоченным гребнем. Тут только она, кажется, увидела меня.

– Полина! Ты уже одета? Как там погода, дождь кончился? Не было ли писем?

Я отвечала ей, что солнце светит вовсю, в саду тепло и парно, что мадемуазель Ноэль ждет ее для примерки новых платьев, а почту еще не привозили. Она слушала не очень внимательно, но и не так рассеянно и равнодушно, как обычно. Признаков недомогания никаких не было, кроме бледности и вялости, но к ним уж привыкли. Поэтому я оставила барышню на попечение Лушки и мадемуазель Ноэль, которая поднялась на второй этаж с огромным ворохом раскроенной материи, и отправилась разузнать, что же с почтой.

Савелий, которого я нашла на конюшне, сказал, что запрягает, и что корреспонденция будет доставлена через пару часов. Я велела ему все, что он привезет, отдать мне лично в руки и наказала не заходить в кабак и не напиваться.

Начали съезжаться гости. По липовой аллее прогуливались доктор и Мария Федоровна, о чем-то беседуя. Я не стала им мешать и отправилась в сад, где чудесный воздух, свежая мокрая зелень, душистые цветы, пар от сырой земли вызывали самые приятные и ностальгические воспоминания детства. Я вновь видела себя в открытой карете, сидящей напротив мамы, в модной шляпке с розовыми цветами и широкой атласной лентой, завязанной под подбородком, восторженно глядя на милую картину Елисейских Полей, нарядные экипажи, военных в блестящих мундирах, смеющихся молодых девушек в светлых легких платьях, молодых, модных и беспечных денди, розовощеких цветочниц с полными корзинами фиалок и ландышей, детей с разноцветными ленточками в руках… И отчего-то мне стало так грустно, что захотелось заплакать.

Я вернулась в гостиную, где уже было довольно шумно. Барыня Аграфена Федоровна, в лиловом платье, красиво причесанная, улыбающаяся, встречала гостей, разговаривала, отдавала последние распоряжения к обеду. Изредка она бросала настороженные взгляды на лестницу, застеленную по-праздничному новым ковром и уставленную вазами с цветами. Видимо, ее волновало, почему так долго нет барышни.

Мария Федоровна тоже искоса посматривала на лестницу, занятая теми же мыслями, что и я. Пришлось мне снова подниматься в комнаты Александры. Она уже была почти совсем одета, и Лушка, ползая на коленях, ушивала прямо на ней платье, которое оказалось широко. Во рту у горничной было полно булавок, и я едва поняла, что она прошепелявила.

– Вот, полюбуйтесь, – давеча еще тесно платье было, а сейчас велико. Кушать надо побольше, барышня!

Лушка ворчала, шила, отходила, смотрела, опять что-то убирала, зашивала… Александра терпеливо сносила все ее манипуляции и нескончаемое ворчанье. Впрочем, она, как всегда в последнее время, была не здесь, а где-то в своих далеких и непонятных мечтах, которые словно выпивали ее жизненные соки.

– Дай-ка мне те красные цветы, – обратилась она неожиданно ко мне.

Я подала ей изящную гирлянду из атласных алых роз, которые удивительно шли к ее смоляным волосам, уже тщательно завитым и замысловато причесанным. Какая все-таки Александра красавица! Даже теперь, бледная и нездоровая, лишенная красок жизни, она притягивала к себе взор, подобно магниту. Огромные, оттененные черными густыми ресницами глаза, черные пышные кудри, гладкие щеки, алые пухлые губы с темным нежным пушком над ними, бездонный, завораживающий, уносящий в неведомые дали, взгляд, длинные благородные линии шеи, плеч и подбородка, стройная, полногрудая фигура, летящая походка… Невозможно смотреть и не восхищаться, не молиться на такую красоту, не благоговеть перед нею.

Какая удивительная пара они с Мишелем! Он – весь открытый, распахнутый всем ветрам, восторженный и добрый, искренний, как ребенок, с сине-голубыми глазами, выразительным лицом, высоким сильным телом, безрассудно храбрый, безрассудно преданный, безрассудно влюбленный. И Александра, – Сандра, как она любила, чтобы ее называли, – Алекс, как любили ее называть в свете, – скрытная, таинственная, словно вышедшая из загадочного колдовского мира, натура. Как будто не родилась и не выросла на этой русской земле, среди всех этих желтых полей и зеленых лесов, цветущего сада и душистого луга, не парилась в бане, не скакала на лошади по проселочной дороге между колосящимися нивами, не плавала в лодке по темному ночному пруду, пугая аистов среди камышей, не мечтала при луне о девичьем счастье, не плела венков, не сидела у рассыпающего искры костра, не гадала на святки, не каталась зимним утром на тройке с бубенцами, в тулупе, с красными от мороза щеками… Словно ее, Александру, однажды нашли в пещере древнего тролля,[10]совсем не похожей на все, к чему привыкли обычные люди. Она казалась гостьей из другого мира, непонятного, исполненного странного и как будто нездешнего очарования, притягательного, как все неизвестное, скрытое и неявное. Покров ее тайны был непроницаем и недоступен обыденному пониманию. И это-то и составляло самую ее главную женскую изюминку.