Казарский открыл дверь в гостиную. Там было полно гостей. Надо же, за один день созвать столько народу; такой прием устроить. Далее не все гости смогли разместиться в этой огромной гостиной. Казарский и Макс Фледербуш вели меня из этой комнаты в другую. Там тоже были гости. За такое короткое время собралось, наверно, человек двести, по большей части женщин. Надо же! В сущности, это была выставка мод: драгоценности, платья, брюки, туники, прически, туфли, сумки, косметика — женская мода. Да и мужчины старались не отставать: пиджаки, рубашки, галстуки. У каждой картины — специальная лампа для подсветки. Официанты разносили выпивку Туда-сюда сновали белые девушки и негритянки: предлагали закуски.

В общем гуле я с трудом мог расслышать, что говорилось именно мне. Последовали комплименты, за ними рукопожатия и поцелуи. Весьма солидная дама схватила меня и прижала к своей огромной груди. Она кричала мне прямо в ухо:

— Я вас читала! Я как раз из этих местечек, что вы описываете. Мой дедушка приехал сюда — как вы думаете откуда? Ишишок это местечко называется. Там он водил машины, а здесь завел собственное дело по перевозке грузов. Если отец с матерью не хотели, чтоб я что-то поняла из их разговора, то говорили на идиш. Это потому, что я очень плохо учила язык.

Я глянул на себя в зеркало. Ну и ну! Все лицо в помаде. Пока я стоял и стирал помаду, успел получить кучу предложений. Кантор предлагал положить на музыку один из моих рассказов. Композитор требовал, чтобы я написал для него либретто оперы по одному из романов. Президент образовательной программы для взрослых приглашал меня выступить через год у них в синагоге. Тогда меня наградят почетным знаком. Молодой человек с волосами до плеч просил рекомендовать ему издателя или по крайней мере агента. Он во всеуслышание заявил:

— Я должен творить. Это для меня физическая потребность.

Только что, минуту назад, тут было полно гостей, и вот все они сразу ушли, остались только Ривен и я. Со столов убрали остатки еды, недопитые стаканы, пепельницы и расставили по местам стулья. До чего же быстро и сноровисто это было сделано. Никогда в жизни не доводилось мне видеть такого совершенства. Внезапно откуда-то возник Макс Фледербуш. И где он раскопал такой галстук — белый в золотую крапинку? Он сказал:

— Пора обедать.

— Я столько всего съел, что у меня нет ни малейшего аппетита.

— Вы должны пообедать с нами. Я заказал столик в лучшем ресторане Майами.

Мы все трое направились к кадиллаку, и тот же шофер сел за руль. В непроглядной ночной тьме я ничего не видел, а потому и не пытался понять, куда же мы едем. Через несколько минут мы подъехали к роскошному отелю и остановились перед входом. Сверкающие огни, одетые в униформу швейцары. Один со всяческими церемониями распахнул дверцу автомобиля, другой услужливо распахнул перед нами входные стеклянные двери. В холле отеля — не просто сверхроскошь, а уж не знаю, как это и назвать. Сверкают огни, тропические растения в массивных кадках, в клетке попугай. Нас провели через коридор с приглушенным светом, а там уже с поклоном встречал метрдотель: он ожидал нашего прихода и сразу провел к заказанному столику. Угодливо склонился к нам, буквально сияя от счастья, — казалось, он безумно рад, что мы так благополучно добрались. Тут подошел и другой. Оба в смокингах, в ажурных рубашках, галстуки — бабочкой, оба в лакированных ботинках. Ни дать ни взять близнецы — так это, во всяком случае, выглядело. Говорили они с иностранным акцентом, и похоже, не притворялись. Развернулась долгая дискуссия о выборе блюд и выпивки. Когда эти двое услыхали, что я вегетарианец, с сожалением и досадой переглянулись. Однако это длилось лишь одно мгновенье. Тут же они стали уверять меня, что подадут лучшее из блюд, какое пробовал в своей жизни какой бы то ни было вегетарианец. Один принимал наши заказы, другой записывал. Макс Фледербуш заявил на своем ломаном английском, что вообще-то он не голоден, но если ему предложат что-нибудь эдакое, то, пожалуй, он попробует. Он то к дело вставлял словечки на идиш, но официанты вроде бы его понимали. Он подробно, до мелочей объяснил, как именно поджарить рыбу и как приготовить овощи. Точно указал, какие добавить пряности и приправы. Ривен заказал бифштекс. Дошла очередь и до меня. Я попросил фруктовый салат и творог.

Когда официанты ушли, Макс произнес: — Скажи мне кто в прежние времена, что когда-нибудь я буду сидеть в таком роскошном месте и заказывать такие блюда, что бы я подумал: шутник, да и только! Как только такое в голову приходит? Одно желание у меня было — невыполнимое, конечно: хоть раз перед смертью досыта наесться — хоть сухого хлеба, о большем я и не мечтал. И вот я — богатый. Вой-ва-авой! Меня обслуживают, просто пляшут вокруг моей персоны. И однако бренной плоти не дано вкусить вечного блаженства, не дано человеку радоваться. Нет ему покоя. Ангелы небесные весьма ревнивы. Сатана не любит людей, злословит о них, а Всемогущий так легковерен — Его можно убедить в чем угодно. Все не может никак простить, что праотцы наши поклонялись золотому тельцу… Хорошо бы сфотографироваться на память.

Только он это сказал, откуда ни возьмись — человек с камерой! «Улыбку!» — скомандовал он. Макс Фледербуш попытался улыбнуться. Один глаз смеялся, а другой — никак: будто плакал. Ривен принялся гримасничать и подмигивать. А я как сидел, так и остался сидеть. Фотограф сказал, что сейчас проявит пленку и минут через сорок вернется.

Макс Фледербуш продолжал:

— О чем это мы говорили, а? Да, я живу в роскошных апартаментах, а только — будь она проклята, эта роскошь! Богатый, элегантный, изысканный дом — для меня он теперь Геенна огненная. Вот что я вам скажу: в каком-то смысле это будет похуже лагерей. Там, по крайней мере, мы надеялись. Тысячу раз на дню мы утешали себя тем, что гитлеровское безумие не может продолжаться вечно. Стоило услышать звук самолета, как нам казалось, что вторжение уже началось. Мы все были молоды тогда, и жизнь лежала перед нами. Редко кто кончал жизнь самоубийством. А сейчас что? Люди сидят тут и ждут смерти. Сотни людей. Недели не проходит, чтоб кто-нибудь не отдал Богу душу Все они богачи, нажили состояния, выворачиваясь наизнанку, пупы надорвали, может даже нечестными путями, а теперь не знают, что с этими деньгами и делать. Сидят на диете — все до единого. А уж эти — тьфу, глаз ни на одной не остановишь. Пофрантить — и то не хочется. Кроме газетной страницы с финансовыми новостями, ничего не читают. Сразу после завтрака садятся за карты. Но сколько можно дуться в карты? А приходится, иначе от скуки подохнешь. Устали от карт, начинаются сплетни. И как не надоест злословить, всякие гадости друг о друге рассказывать. Или начинают вести кампанию — сегодня они выбирают президента, а назавтра уже хотят объявить ему импичмент. Да так непримиримо, так ожесточенно — прямо смертельная схватка. Если он тронет хоть кого из лоббистов — все, считай, революция. Лишь одно приносит им хоть немного утешения — это почта. За час до того, как появиться почтальону, в холле уже толпа. Стоят с ключом в руке, будто сейчас Мессия придет, не иначе. Стоит почтальону задержаться, холл гудит возмущением, потом взрывается криками. А если почтовый ящик у кого пустой, так он роется там да стенки внутри ощупывает, будто можно что-то сотворить из ничего — из воздуха. Всем им за семьдесят, все получают чеки от Фонда социального обеспечения. Если чек не приходит вовремя, они просто с ума сходят — будто без куска хлеба останутся. И во всем подозревают почтальона. Если надо отправить письмо, три раза непременно тряхнут конверт, а женщины приговаривают что-то, может, бормочут какие заклинания.